Белая ферязь (СИ) - Страница 2

Я ждал завтрака, но вместо него Груня подала стакан воды — и облатку.

— Что это? — спросил я.

— Лекарство, нещечко.

— Какое?

— Немецкое, самое лучшее. Аспирин называется.

— Аспирин — это хорошо. Но я воздержусь.

— Но доктора…

— С докторами, Груня, я разберусь.

Помянешь чёрта — он тут, как тут.

Вошли врачи. Без стука, между прочим.

Теперь их было пятеро. Я их разглядел вполне отчётливо. Обыкновенно дореволюционных врачей мы представляем по Чехову, этакими интеллигентами в пенсне, с бородкой, с умными и добрыми лицами. Эти пятеро тоже выглядели вполне авантажно, но худыми были лишь двое, а трое — весьма упитанны. И без пенсне.

— Ну-с, ваше императорское высочество, как мы себя чувствуем? — сказал самый главный — или самый решительный.

— Немного лучше вчерашнего, Евгений Сергеевич.

— Это радует. И в чём же, ваше императорское высочество…

— Называйте меня Алексеем, как и прежде, — предложил я.

— Хорошо, Алексей. Так в чём же, Алексей, заключается это «немного лучше»?

— Вчера утром я думал, что умру. Собственно, я и умирал. Но сегодня я уверен, что смерть мне не грозит, во всяком случае, в ближайшем будущем. Год, два, три.

— И на чем основывается ваша уверенность, Алексей?

— На чувстве, Евгений Сергеевич, на чувстве.

— Да… — и Боткин достал стетоскоп.

Что бы ему не прийти полчаса назад, когда меня принаряжали? Тогда бы и осмотрел, и выслушал, и понюхал содержимое судна.

— Я не то, чтобы капризничаю, но снова поднимать рубашку — увольте. Мне больно. После каждого осмотра мне хуже. Не буду. Так и запишите в скорбном листе, мол, больной от осмотра отказывается, считая, что лишние движения усугубляют течение болезни.

Доктора переглянулись. Думаю, их смутил не мой отказ, их смутили мои слова. Синтаксис.

— Как вы переносите лекарства? — Боткина запросто не собьешь.

— Плохо. Аспирин в моем случае — средство неподходящее.

— Это почему же, позвольте узнать?

— Потому, что я так чувствую. Похоже, аспирин усиливает кровоточивость, понижает свертываемость крови, которая у меня и без того снижена донельзя. Само лекарство прекрасное, лекарство на века, но вот при моей болезни — совершенно не годится.

— Откуда… Откуда вы это знаете?

— Я уже сказал — чувствую, — с достоинством ответил я. — Нельзя игнорировать собственные чувства.

И тут к врачам подоспело подкрепление. Mama и Papa. Думаю, так и было задумано: сначала доктора меня осматривают, а потом уже родители усмиряют строптивого отпрыска. Если, конечно, он проявляет строптивость. Докторам ведь лучше знать, что такое хорошо, а что такое плохо. Тем более, светилам. Тем более, в таком числе.

Кстати, а почему их так много? Пятеро врачей? Нет, понятно, что я не простой ребенок, я цесаревич, то есть официальный наследник престола, но пятеро? Добавить двух, и будет та самая семёрка, у которой дитя без глаза.

— Что, Алексей, как себя чувствуешь, — нарочито бодрым голосом спросил Papa.

— Чувствую, что нужно брать дело в свои руки, — ответил я. — Спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

— Что? — Papa опешил. Его тоже смутил синтаксис.

— Болезнь моя, дорогой Papa, для науки пока — тёмный лес. Не изучила её наука. Плохо знает. И поэтому лечения, несомненно помогающего, нет. Не так ли, господа? — и я требовательно посмотрел на докторов. Конечно, я — маленький мальчик, восемь лет — только-только в гимназию. Но я — цесаревич, будущий император, во мне — кровь самодержцев, привыкших повелевать, казнить и миловать. Взять хоть Петра Великого — он лично и казнил, и миловал. Собственноручно. Так пишут в двадцать первом веке. В любом случае, решительный человек, такому поперек дороги становиться опасно.

И доктора разумно решили не становиться.

— Вы правы, ваше императорское высочество, наука пока не полностью постигла характер заболевания. Но это не только не исключает врачебную помощь, а, напротив, делает её особенно необходимой.

— Я согласен, но лишь отчасти, — ответил я царственным голосом. По мере сил царственным. Как в спектаклях. Пусть видят, что я подражаю сцене. Какое-никакое, а объяснение перемене.

— А именно? — спросила Mama, и спросила странно спокойным голосом. Похоже, одобряет то, что я говорю.

— Милая Mama, представь, что ты приказала хорошему повару приготовить киевский борщ. И он его приготовит, вкусный и полезный, так?

— Допустим, — согласилась Mama.

— А теперь представь, что этот борщ готовят пять хороших, нет, даже замечательных поваров. У каждого свой рецепт, но кастрюля-то одна! Один насыпет ложку соли, другой ложку соли, третий — и так далее. И получится не борщ, а только перевод продуктов.

— Но ты же не кастрюля, Alexis!

— Не кастрюля, верно. Я борщ. И пять поваров, мне кажется, это слишком.

— Алексей, то, что тебе кажется, не должно влиять на ход лечения, — сказал Papa, подпустив в голос строгость.

— Но мне кажется… видится… думается, что пятерых докторов пригласили сюда не сколько для моего лечения, сколько для того, чтобы они написали авторитетное заключение о моей смерти.

Все вздрогнули. Нет, не все — Mama лишь улыбнулась. Не мне, а своим мыслям.

Улыбнулась и сказала:

— Ты не умрёшь, Alexis. Я это знаю.

— Не умру, — согласился я.

— А что ты хочешь? Сейчас?

— Поспать часок-другой. И гурьевскую кашу. Только пусть в неё положат смородину. Чёрную.

Мое пожелание сняло напряжение. Мальчик, он и есть мальчик. Каша для него главное. Гурьевская!

— Хорошо, со смородиной, так со смородиной, — легко согласилась Mama.

И все ушли. Болезнь сына — болезнью, но от царских обязанностей никто не освобождал.

Нет, ушли не все. Дядька Андрей и сиделка Груня остались. Но они из простых, их можно не считать…

И я стал дремать.

Дремать, думать и вспоминать.

Я — Алексей Симоненко, мне семнадцать лет. Было. Жили мы в небольшом городке, я и мама, школьная учительница. Отец погиб пять лет назад, во время аварии на шахте. Тогда двадцать человек погибли. Сначала руководство шахты обещало выплатить кучу денег, поддерживать семьи, но потом раз! И компания обанкротилась. На меня государство выплачивало пенсию по потере кормильца, но это на кефир только и хватает. Хватало.

Остались мы с мамой одни. Через год шахту купила другая компания, но у неё перед нами никаких обязательств не было. Родные погибших хотели подавать в суд, но нам разъяснили, что это пустое дело. Та, первая компания — банкрот, с неё взятки гладки, имущество отошло к государству, и ни копейки у той компании нет, и самой компании давно нет. А новая компания отношения к аварии никакого не имеет. Купила шахту у государства, и добывает уголёк, да. Вот если бы вас сбил и покалечил кто-то на автомобиле, а потом тот автомобиль купил другой человек, купил, отремонтировал, и стал ездить, он ведь ни при чём, другой человек? Ни при чём. По закону. Хотя говорят, что новая компания — это старая, но под иной вывеской, но юридически — новая.

Но это так, не главное.

Главное то, что я, Алексей Симоненко, болен. Вернее, болел. Гемофилией, да. И никаких хороших лекарств от этой болезни и в двадцать первом веке не существовало. Не существует. Что-то я с временами путаюсь. Немудрено. Есть специальные препараты, выделенные из человеческой крови, которые нужно вводить внутривенно, но последнее время, после Большого Штурма, с ними перебои. Всё для фронта, всё для победы, в том числе и кровь, а мы потерпим.

Да и препараты, честно говоря, чудес не делают. С ними лучше, чем без них, но беречься всё равно нужно.

Я и берегусь. Берегся. В школу не ходил. В школе берегись, не берегись, а ушибы неизбежны. Толкнут случайно, или не случайно, или сам ударишься об угол стола, или…

В общем, не ходил.

Да и зачем? Школа у нас всё больше на дистанционке, то эпидемия, то налёты, то ещё что-нибудь. Скоро, говорят, большинство школ будут дистанционные. Единые учителя, единые программы, единые государственные экзамены. Равные условия. Но это впереди, а сейчас для меня мама нашла специальную программу. Частично нашла, частично сама разработала. И я по ней учусь. Учился то есть. Нормально учился.