Белая богиня - Страница 4
А некимрские менестрели ходили из деревни в деревню и из дома в дом и развлекали жителей, останавливаясь под деревьями или возле печки, в зависимости от времени года. Это они сохранили живой немыслимо древнюю литературную традицию, в основном в жанре сказки, содержавшей фрагменты не только докимрских, но и догаэльских мифов, возможно, еще каменного века. Их поэтические принципы сформулированы в триаде в "Llyfr Coch Hergest":
Две поэтические школы поначалу не соприкасались. "Жирным", хорошо одетым придворным поэтам запрещалось сочинять в стиле менестрелей, и их подвергали наказаниям, если они осмеливались помимо дворцов, королей и высшей знати посетить еще чей-нибудь дом. Менестрелей же, частенько голодных и оборванных, не допускали ко двору, да они и не претендовали на работу в принятых там сложных поэтических формах. Тем не менее, в тринадцатом веке нормандско-французские завоеватели подняли престиж менестрелей, скорее всего под влиянием бретонских рыцарей, которые понимали по-валлийски и узнавали в сказках издавна известные им, но изложенные с куда большим искусством сюжеты. Труверы (искатели) переводили эти сказания на французский язык и подгоняли под провансальский рыцарский кодекс; и, одетые в новое платье, они завоевывали Европу.
Многие валлийские и нормандские семейства вскоре породнились, и нелегко стало удерживать менестрелей вдали от дворцов. В одном из стихотворений начала тринадцатого века некий Филип Бридит[10] говорит о своем состязании с "вульгарными рифмачами" за право первым поднести рождественскую песню их покровителю, королю Хрису Иайанку из Хланбадарн Ваур, что в Южном Уэльсе. Король Хрис был преданным союзником нормандцев. Два сочинения тринадцатого века, которые будут рассмотрены, созданы "вульгарным рифмачом", по крайней мере согласно аристократическому канону Филипа. Называются они "Cad Goddeu" и "Hanes Taliesin".
К четырнадцатому столетию литературное влияние менестрелей распространилось даже на придворную поэзию, и в это время Trioedd Kerdd, или Prydydd, или придворный поэт, уже имел право писать любовные стихи, хотя еще чуждался сатиры, памфлетов, заклинаний, ворожбы и других колдовских штучек. Лишь в пятнадцатом столетии поэт Давит ап Гвилим удостоился похвалы за создание новой формы, Kywydd, в которой соединились придворная поэзия и поэзия менестрелей. Но вообще-то придворные поэты не любили нововведений и ревниво относились к благосклонности, являемой "певцам неправды". Положение бардов ухудшалось одновременно с положением их покровителей, и от их влияния ничего не осталось в результате гражданской войны, в которой Уэльс оказался побежденной стороной; кстати, незадолго до этого завоевание Кромвелем Ирландии и там положило конец власти ollave, то есть учителей-поэтов. В возрождении же поэзии бардов, благодаря ежегодным национальным фестивалям, есть что-то от подделки — из-за непонимания в начале девятнадцатого столетия деятельности друидов; тем не менее что касается всеобщего почтения к поэтам, то здесь фестивали делают свое дело: по крайней мере, борьба за Кресло Поэта остается такой же острой, какой она была всегда.
Английская поэзия имела лишь недолгий опыт подобной поэтической дисциплины в восемнадцатом веке, в эпоху классицизма, когда в высшей степени стилизованный язык поэзии с четкой метрической системой и определенным "декорумом" темы особенно почитался обожателями и имитаторами Александра Попа. Реакция на это была отчаянной в виде "романтического возрождения", а затем опять последовало частичное возвращение к дисциплине, то есть викторианский классицизм и еще более отчаянная реакция — "модернистская" анархия 20-30-х годов нашего века. По всей видимости, современные английские поэты подумывают о возвращении к дисциплине, но не к смирительной рубашке восемнадцатого столетия и не к сюртуку викторианцев, а к той логике поэтической мысли, которая придает стихотворению силу и красоту. Но где им научиться ритму, выразительности и построению темы? Где им найти тот поэтический авторитет, которому они могли бы присягнуть на верность? Метр, и с этим, наверно, согласятся все, — это та норма, которой поэт доверяет свой собственный ритм — тот черновой блокнот или та гравировальная доска, благодаря которым он постепенно развивает свой, не похожий ни на какой другой, почерк. Но пока он не признает норму, его ритмические изыски просто бессмысленны. Наверное, насчет выразительной речи тоже не будет никаких возражений. Она не должна быть ни слишком упорядоченной, ни вульгарной. Ну, а что насчет темы? Кто посмеет объявить какую-то тему поэтической, а какую-то — нет, пока не узнает о воздействии ее на читателей?
Открытие потерянной древней поэзии могло бы помочь ответить на вопрос о теме. Если она еще сохраняет свою состоятельность, то наверняка подтвердит интуитивную догадку валлийского поэта Алана Льюиса, который в марте 1944 года, перед смертью, будучи в Бирме, писал о "единственной поэтической теме — Жизни и Смерти… и вопросе о том, что остается от возлюбленной". Для поэтического журналиста тем может быть много, но для поэта, как понимал это слово Алан Льюис, выбора нет. Элементы единственной, но имеющей множество вариантов Темы нетрудно найти в древних поэтических мифах, которые хотя и менялись в зависимости от очередной религиозной эпохи (я использую слово "миф" в его строгом значении "устной иконографии", не имеющем ничего общего с "нелепой беллетристикой"), все же в основном сохранялись в первоначальном виде. Абсолютная преданность Теме внушает читателю странное чувство не то восторга, не то ужаса, от которого волосы встают дыбом. А. Э. Хаусман[11] придумал простой и практичный способ определения истинной поэзии. Если вы про себя молча повторяете строчки, пока бреетесь, то щетина на подбородке начинает шевелиться. Однако он не объяснял, по чему это происходит.
Древние кельты всегда отличали поэта, который поначалу был также священником и судьей и личность которого была неприкосновенна, от обыкновенного менестреля. По-ирландски его называли fili, или провидец, по-валлийски — derwydd, или дубовый провидец, от чего скорее всего происходит и "друид". Даже короли признавали его моральное превосходство. Если два войска сходились в битве, то поэты с обеих сторон уходили на гору и там обсуждали происходящее. В валлийской поэме шестого века "Gododin" говорится, что "поэты земли облагают налогом доблестных воинов", и соперники, которых они частенько разводили в стороны своим неожиданным вторжением в их дела, впоследствии, бывало, принимали их версию боя, если он удостаивался быть запечатленным в поэме, с почтением и удовольствием. Менестрель же был joculator, или увеселителем, а не священником: то есть обыкновенным плебеем, искавшим покровительства военных олигархов и не имевшим завидной выучки поэтов. Он мог как угодно обставлять свое выступление, помогая себе и мимикой, и жестами, но в Уэльсе он по сути был просителем, eirchiad, то есть человеком без профессии, приносившей постоянный доход, а потому зависимым от щедрости вождей. От Посидония Стоика[12] до нас дошел слух о кошеле с золотом, брошенном кельтскому менестрелю в Галлии в начале первого века до нашей эры, а в это время друиды были там в полной силе. Если лесть менестреля приходилась по душе слушателю, тем более если песня кружила его замутненную медом голову, то менестрель мог рассчитывать на золотое ожерелье и сладкий кусок, но если нет, ему доставались лишь обглоданные кости. Но попробуйте выразить пренебрежение ирландскому поэту даже спустя столетия после того, как он потерял право на роль священника, и он сочинит такую сатиру, что лицо обидчика пойдет черными пятнами и он изойдет поносом, а то напустит такую порчу, что несчастный лишится разума. Уцелевшие сочинения подобного рода валлийских поэтов говорят о том, что с их авторами приходилось считаться. С другой стороны, придворные барды Уэльса не имели права сочинять проклятия и сатиры и могли требовать наказания за обиды только законными путями. Согласно законам десятого века, например, придворный бард в Уэльсе мог требовать eric "в девять коров и сто восемьдесят пенсов деньгами". Число девять наводит на мысли о бывшей его патронессе, Музе девяти ипостасей.