Бейкер-стрит на Петроградской - Страница 11

В Пятом павильоне «Ленфильма», где у нас была своя аудитория, тут же этажом выше тянулась галерея студийного общежития, где и обитали неленинградцы, среди которых был и Глеб Панфилов. И там мы проводили много веселых часов.

Сам Учитель вел с нами беседы — практические и теоретические. Он сидел, скрестив длинные худые ноги, смотрел поверх наших голов и говорил высоким фальцетом.

Я навсегда запомнил его мысль о том, что фильм — это поступок, за который вы будете ответственны всю жизнь. Фильм не вычеркнуть из «творческой карточки». Даже учебная или дипломная работа приклеиваются к вам навсегда.

Много времени он уделял разговорам о замысле фильма. Наши выпускники-сценаристы любили разговорить Мастера на любые абстрактные темы. И он поддавался на эти хитрости.

Я никогда никого не боялся, а его боялся панически. В тридцать четыре года чувствовал себя школьником, молчаливым неуспевающим учеником. Он любил интеллектуальное общение, любил высокие материи и птичий язык для посвященных — но я всегда был (и остаюсь по сей день) человеком реальным, практическим. Вообще в жизни я не боялся никого — даже бюро Ленинградского обкома партии, где меня частенько распекали по поводу разнообразных идеологических ошибок.

А Козинцева боялся!

Боялся показаться дураком...

Тягот я от него натерпелся. Он часто бывал несправедлив, предвзят, невнимателен. Но он был крупный человек, я это всегда в нем чувствовал. Он с нами общался как с равными, не делая никаких скидок. Мы вынуждены

были хотя бы пытаться дотянуться до заданного уровня. Становились на цыпочки. Я от этого очень уставал.

Положение мое в среде однокашников было неравное: я не видел картин, которые они видели, не знал того, что они знали. И я все что-то дочитывал, досматривал. Козинцев был настоящим Учителем. Это в особенности осозналось после его смерти, когда все мы стали немного бессовестнее...

Вот несколько его «афоризмов», взятых мной не из его книг, а из моих тетрадей, услышанных мною лично:

— Самый главный вред для искусства — мастерство.

— Точность — враг штампа.

— Опасайтесь всего, что похоже на вдохновение.

— Бойтесь слова «вообще».

— Проблема крупности плана — это проблема глаз.

— Формула «в жизни так бывает» не имеет отношения к художественной правде.

— Толстой мучился: не есть ли искусство — барская прихоть?

— Найти, открыть и показать, а не сочинить и придумать.

— Когда человеку трудно — он шутит или насвистывает. Это заметил Чехов.

— Плохо, когда все, наполняющее кадр, им и исчерпано. Кадр должен иметь корешки во все стороны.

— Стиль — есть пристрастие художника к материалу. Стилизация — взятая напрокат сумма приемов.

— От каждого актера нужно брать свое: от Смоктуновского — духовность, от Вертинской — ее восемнадцать лет.

— Делать из зрителя соавтора. Цепь ассоциаций нужно рвать. Пусть-ка он восстанавливает в своей голове целое.

— Бойтесь кадров «для настроения»...

Тут я прервусь. Учитель упрекал Марлена Хуциева за «настроенческие» кадры Москвы в его картинах. Теперь ясно — Учитель был неправ. Хуциев «документировал» время.

Мысли Козинцева в то время занимали два гения — Шекспир и Гоголь.

Про Шекспира он говорил, что тот исследовал жизнь на старом, ветхом материале — экранизировал и инсценировал старые сюжеты.

А прозу Гоголя называл выдающимся примером «авторского голоса».

Хрущева во главе страны не стало, но «оттепельное» настроение еще не выветрилось. Поэтому среди нас еще жило желание делать острое, социально-проблемное кино. Вокруг этого велись все разговоры на курсах, об этом мы мечтали, когда заглядывали в свое будущее. В этом была — теперь это бесспорно — главная цель Учителя: разбудить в нас гражданскую позицию, вырастить чувство ответственности.

Хотя смолоду, и он нам в этом признавался, Козинцев испытывал пристрастие к «низким» жанрам, любил веселое народное искусство, а широту вкусов почитал за свойство образованного человека. Он восхищался примитивами Мельеса, — как в то время говорили, «отца сюрреализма». Об этом он писал в своих «Записках разных лет»: «...За что, за что полное волнений и страсти веселое народное искусство превратили в тягомотину? Почему все то, что наше поколение любило в кино, ушло? Тягомотина фестивалей. Котильонные призы, бумажные деньги (их забывают на полу в тот же вечер) этих успехов — и золото народного внимания!..»

А на дворе продолжало «холодать».

Многие из нас, окончив курсы, не успели сделать то, что задумывали. Так и не взялся за режиссуру Юрий Клепиков. Мечта Ильи Авербаха поставить булгаковскую «Белую гвардию» с годами не приближалась, а становилась все более эфемерной. Вадим Михайлов, поставив «После свадьбы» Розова, ушел в спортивную тематику. Туда же обратил свое внимание и Август Балтрушайтис...

Григорий Михайлович снимал в то время «Короля Лира», фильм о дележе власти в растерзанном королевстве — итог его размышлений о месте человека в истории.

Но, несмотря на занятость и усталость, он находил время выслушивать наши сетования, вытаскивал на разговоры к себе домой или на дачу в Комарово.

— Игорь, — обращался он ко мне. — Как насчет водочки?

— Я за рулем...

— «Волга»! — со значением восклицал он.

Далась она ему!

Он оказался совсем другим, далеким от того неприступного надменного облика, которого требовало от него тревожное время.

Человек, очутившийся в кинематографе, пересмотревший четыреста киношедевров, внимавший череде знаменитых мастеров и задумывающийся о своем месте в этот искусстве, дичает. Медленное одичание произошло и со мной: все, что не было связано с экраном, меня перестало интересовать. Даже к сценографии пропал интерес. Краски и кисти пылятся в шкафах.

А ведь до этого я был завсегдатаем филармонических концертов, часто бывал на литературных вечерах в Доме писателей, не пропускал театральные премьеры и художественные выставки.

Я иной раз думаю, что магия кино — это возвращение детства. Вся эта гигантская киноиндустрия — павильоны, прожекторы, камеры, декорации, костюмы, толпы работников съемочной группы, — и все заняты каким-то несерьезным делом, забавляются с умным видом.

И уже не хотят возвращаться в реальный мир...

«Игры взрослых...»

Наташа Рязанцева, жена Ильи Авербаха, молодая успешная сценаристка (только что на экраны вышел фильм «Крылья», поставленный по ее сценарию Ларисой Шепитько), была у нас как бы вольнослушательницей. Москвичка, интеллектуалка, красивая женщина. Козинцев любил подолгу беседовать с ней о высоких материях, прогуливаясь по двору «Ленфильма».

Пятеро из нас были дипломированными сценаристами, но за профессионала мы держали только Наташу.

Когда дело дошло до съемок курсовых работ, я попросил Наташу порыться в своих сценарных заготовках, найти для меня что-нибудь короткометражное.

И она нашла. Смешную историю о том, как на дворового балбеса-переростка обрушивается первая любовь. Сценарий так и назывался — «Кузя и Маргарита».

Далее возникла проблема с исполнителем главной роли. Молодые артисты Студии киноактера при «Ленфильме», которым администрация студии вменила в обязанность работать с нами, были «социальными героями». А мне нужен был чудик.

Помог Товстоногов. У него на курсе в Театральном институте был один тип. Звали его Витя Ильичев — неуклюжий и смешной дылда (через много лет он снимется в кино в роли министра иностранных дел Громыко).

Выбор был уцачным. Это признали все — и Наташа, и Коза, и Авербах.

...Месяца за три до этого, зимой, я купил у спекулянтки хорошую болгарскую дубленку. Авербах, пижон и стиляга, всегда выглядевший как иностранец, не остался равнодушен к этому приобретению. Увидев меня в обновке, он остолбенел и совершенно искренне воскликнул: «Продай!.. Зачем она тебе?..» Вот и теперь, увидев моего Кузю, Илья потребовал от своей жены написать и ему короткометражный сценарий про Кузю. Так появился сценарий «Папаня» — про встречу нашего героя с таким же чудиком отцом.