Бейкер-стрит и окрестности - Страница 2
Мы использовали и другие методы, например, изготовляли светильный газ и сальную свечу, чистили кирпичом медную посуду и многое другое. Это немного смешно, но, с другой стороны, стоит один час поиграть деревянной ракеткой в полтора фунта весом, чтобы понять, какая железная кисть была, например, у Мод Ватсон, блиставшей на кортах Англии и континента во времена Холмса. Вот и верь после этого, что теннис в те времена был «неатлетическим». Конечно, можно найти прочитать семь или восемь фундаментальных книг о теннисе, изданных во времена Холмса, но нужно еще найти в австралийском скаутском журнале воспоминания девяностолетней бабушки о том, как они в юности обшивали заново полысевшие мячики и какой шов, какая нитка при этом использовались. Правила для констеблей на дежурстве подробно расписаны и известны, но вот в пометке на коронерском рапорте суперинтендант пишет, что сомнения врача относительно времени смерти, скорее всего, объясняются тем, что констебль, как всегда, «передал» обнаруженный труп заступающему на дежурство коллеге, чтобы не задерживаться. Эта пометка стоит десяти томов уголовных актов и прецедентов. А вот шляпа из рассказа «Голубой карбункул». На ней сальные пятна от свечи, потому что владелец поднимается по лестнице, держа шляпу в одной руке, а подсвечник в другой. Звучит невразумительно, до тех нор, пока не будут восстановлены все детали этого акта. Вот человек в полной темноте входит в дом. В ста случаях из ста свеча в подсвечнике стоит на полу у входа, и, наклоняясь к ней наугад, человек снимает шляпу, чтобы она не свалилась и не закатилась в темноте под лестницу. Затем он зажигает свечу и начинает восхождение. Но все дело в том, что свеча – не фонарик. Если держать ее перед собой, то она будет слепить глаза, а кроме того, в ста же случаях из ста подсвечник представлял собой довольно широкую латунную плошку, с ручкой или без, и вот эта плошка отбрасывала тень вниз, как раз на то место, которое нужно было освещать. Выход один – нужно поднять свечу как можно выше над головой, откуда сало и будет капать на шляпу, даже если она и осталась на голове.
Общее ощущение быта и эпохи в пределе – не общее, а предельно конкретное. Оно точнее любого набора фактов – ведь исторических фактов не существует.
Таким образом, после примерно десяти лет работы, у нас получился маленький театр, своего рода коробочка на столе, в котором появлялись герои живые, но абсолютно достоверные. Вот, например, констебль. Он станет живым не тогда, когда будут изучены его шлем, пелерина, обязанности и жалованье, а только тогда, когда ясно будет понято, что для констебля хорошо, а что плохо. Например, такие вещи, как королева, долг и преступники, его совершенно не интересуют – не по каким-то циничным соображениям, а просто все это не имеет к нему никакого отношения. Что действительно его интересует – это его борола и усы. Они бережно подстригаются, иногда красятся и всегда окружены любовью владельца, как нимбом. Он бы с радостью перенес часть своего внимания на форменную одежду, но увы – она безнадежна, и никакие вставки, ушивания, заклспки и подкладки ее не спасут. Его шинель всегда мокра, даже в сухие недели она никогда не просыхает в обшлагах. Около пояса она неизбежно уделана маслом и сажей от фонаря. Вот он топает, герой, по ночной улице в районе доков. В одном кармане у него кусок горохового пудинга в газете, в другом кастет и обязательный складной нож. Этим ножом он вечером, когда свободен от дежурства, чистит морковку для своих кроликов, сидя на ступеньках в своем дворике.
А вот другой пример – кэбмен. Мы совершенно точно знаем, какое облако ароматов окружает его – запах мокрого столярного клея от экипажа, мокрой одежды и дивной смеси джина и пива. Его перчатки и руки иод ними навсегда пропахли креветками. А вот запаха лошади мы не ошущаем, потому что и современники его просто не замечали. В кармане у него хранится большая записная книжка в клеенчатом переплете, полностью посвященная сложным взаимно-кредитным расчетам, в основном в овсе и сене и частично в шиллингах. Вот он наклонился к собственному фонарю и, сопя, вносит туда очередные каракули.
Для того, чтобы точно и достоверно знать одну деталь, нужно знать еще тысячу, а это иногда невероятно трудно. Сотни врачей и полицейских оставили свои воспоминания, зеленщиков и молочников мы видим глазами их клиентов, но сколько воспоминаний оставили, например, газовые слесаря? Кассиры в банке? Кто нам достоверно скажет – «такой-то газовый счетчик я терпеть не мог настраивать – там вечно было то-то и то-то?» Кто скажет нам, во что укручивали стопки монет при передаче кассы – в газету? В коленкор? Однако и это можно выяснить, и выяснялось. Но некоторые вещи, даже будучи изученными, все равно остаются неопределенными но самой своей природе. Так, в этой книге почти нет ответов на самый интересный вопрос – что сколько стоило. Тут дело не только в том, что одна и та же шляпа могла стоить семь шиллингов в магазине, шиллинг в ломбарде и стакан пива, будучи сорванной с головы владельца, но и в широчайшей системе кредита, бытовой вексельной практике и прочих сложных обстоятельствах. Финансовые окрестности Бейкер-стрит – тема отдельной книги. В любом случае, вопрос «Сколько стоил саквояж?» так же лишен смысла, как и вопрос, который нам часто задавали: «Сколько лет во времена Холмса давали за убийство?»
Смешно и нелепо упрекать Конан Дойла за его ошибки и неточности. Холмс будет жить вечно и никогда не потеряет своей загадочной привлекательности. Из-за своих невысоких чисто литературных достоинств эта книга будет жить даже тогда, когда и английский язык прекратится. Может быть, среди прочего и потому, что почти всякому читателю сразу же хочется узнать то, чего нет в книге – как мистер Холмс одевался к завтраку, куда миссис Хадсон волокла грязную посуду, как выглядела станция метро Бейкер-стрит и где же находился этот самый Скотланд-Ярд и как он выглядел. Мы постарались собрать в этой книге ответы именно на те вопросы, которые чаще всего возникают, и не растекаться мыслью по древу. Ведь не только тема, например, железной дороги неисчерпаема, не только об обивке разнообразных купе можно написать отдельную книгу, но даже одна лишь дверь вагона – с классическим засаленным ремнем, который должен поднимать неподнимаемую скрипучую раму, продуваемую всеми ветрами и с прорехой в обивке, под которую поколения пассажиров засовывали прочитанные газеты, достойна целой главы.
Мы также вовсе не касаемся загадочного мифа об особых этических нормах викторианского общества, уж бог его знает, откуда он взялся, и на каких реальных крупицах наросло это нагромождение нудных и упертых запретов и повелений. Современники Холмса прекрасно ходили при дамах в рубашках, купались в костюме Адама, наливали как чай в молоко, так и молоко в чай, а многие и вовсе заваривали чай совершенно нормальным образом, без кипячения и вовсе без молока. Кроме того, они вовсе не сходили с ума при виде голых женских ног и не заворачивали ножки роялей тряпочками из скромности. Английское поведение и английское безумие были построены совсем на других принципах.
Эта книга – своего рода Шерлок Холмс, расширенный для опытного пользователя. Но необходимости, в ней нет того театра, о котором я писал выше, а только сведения. Что делать, читатель не обязан читать то, что может показаться ему фантазиями. Но мы надеемся, что книга все равно передаст читателю часть ощущения жизни на Бейкер-стрит, типичной английской жизни – скучной, немного неуклюжей и притягательной.
Один из авторов этой книги, Степан Анатольевич Поберовский, скончался 4 апреля 2010 года. По взаимному соглашению было решено ничего о том из нас, кто умрет или рехнется, в предисловии не писать, но для тех, кто знал Степана, я это соглашение нарушу. Известно, что нельзя создать ничего стоящего, да вообще ничего нельзя создать, не расплачиваясь собой физически. Степан обладал громадным талантом, и этот труд – далеко не самое важное, что Степан сделал и мог сделать, но он был самым прожорливым нашим детищем. Пусть эта книга будет ему памятью.