Бегство (Ветка Палестины - 3) - Страница 104

- Я уже заказал два билета. Себе и тебе, - деловито сообщил Евсей дочери. - Самолет "Эль Аль" будет рыдать всю дорогу, до самого Шереметьева. Софочка взглянула на отца с испугом.

- Шереметьева? В Россию? Тебя в первом же трамвае назовут жидом, и ты опять полезешь на стенку.

- А что такое жид, доча, ты имеешь представление? - В тоне Евсея появилось раздражение, которое он с трудом старался пригасить. - Жид, жидок - это трясущийся приспособленец... Вот если задержусь в Израиле, я точно стану жидом, по всем параметрам. А я, извини, гордый иудей.

- У тебя же есть работа! - возмутилась Софочка. - От добра добра не ищут... Не мне тебя учить, отец, надо барахтаться тут. Бороться.

- Бороться?! - усмехнулся Евсей. - Я два года только тем и занимаюсь. Это не борьба, доча. Это засада на дороге. Русское еврейство рванулось и напоролось на засаду. Зачем нам это? Время этнически чистых государств прошло. Осталось в девятнадцатом веке. Как только начинаются националистические игрища в "свои и чужие", - все! "Злой чечен точит кинжал". Государство на лжи - обречено.

Лицо Софы приняло такое выражение, словно у нее вырывали зуб. - Ты что, не согласна со мной? Ты считаешь, что ...

- А я его люблю! - вырвалось у Софочки стоном.

- Кого?! Дова? Сашку? Ты и себя-то никогда не любила. Люблю, видите ли! Один герой-любовник жениться на тебе не хочет, мешают обстоятельства, другой не может, еврейские законы ему помеха. У тебя есть гордость? Тебя уже выгоняли раз из главного раввината, тебе мало?!

- Саша сказал, всё можно преодолеть. Принять гиюр. Это реальность.

- Не для тебя!

- А я его люблю! Я видела глаза Сашеньки у Стены Плача. Его ничем не испугаешь...

- У Стены Плача, - с иронией произнес Евсей. - Для Саши Стена Плача линия обороны. Сбили его с ног, отошел на новую линию окопов. Что ж, в этом есть резон: линия Мажино держалась два года, линия Маннергейма два месяца. Линия сиониста Хаима Бар Лева два часа с минутами... А эта - три тысячи лет и неколебима. Мы с тобой наверняка рванемся к этой линии обороны... если нас Россия в колодки закует, доча. Не раньше...

- А я его люблю!

- Любишь?! Оставайся! Подымешь Соломончика одна?

- С Соломончиком в Норильск?! В тундру?!

- Какой Норильск! Едем в Крым, к татарам.

- К каким еще татарам? - Софочка всплеснула руками.

-Татары в Крым возвращаются. И нам место найдется. Там норильчанин, из крымчаков, да ты его знаешь, дядя Мирон, твоя любимая черная обезьяна - его подарок. Я списался с ним. Под Феодосией военный завод. Сейчас там конверсия. Переводят его на мирные рельсы - ищут пути как выжить. Я им нужен, как воздух. Квартиру, оклад - все гарантируют. Татары хорошие люди. Нахлебались ой-ой!..

-А Соломончик? - воскликнула Софочка с ужасом.

- Чем имя Сулейман хуже Соломончика. Не бойся, доча, не пропадем...

- Отец, Соломончику здесь лучше. Саша сказал...

- Саша сказал, - повторил Евсей с горечью. - Ты что не видела, как его, горемыку, по стеночке растирали. Он теперь меченый, судом припечатан. В Израиле ему хода нет. Тем более, в политике... А очень будет надоедать, устроят драку, превратят условный срок в безусловный. Как он вас защитит?

- Я не поеду без Саши! - вскричала Софочка. - Что я, вечный колобок из сказки?! И от этого ушла, и от того укатилась. Не хочу! Не буду!..

Софочка закрыла лицо ладонями, и, что не говорил отец, повторяла, как сомнамбула:

- А я его люблю! А я его люблю!

Во взгляде Евсея мелькнул испуг.

- Доча, ты еще ребенок. Тебе и восемнадцати нет. Один раз я уж проморгал. Как же я тебя оставлю?

- А я его люблю! Вот!

- Химеры, детские сны!.. Любишь - вернешься! Ныне железный занавес в дырах. Сам тебя отправлю, ежели... Ну, елки-моталки! - Вдохнул побольше воздуха. - Там я все приготовил, доча!

- Ты уже раз мне приготовил! Из-за кого сюда попала?!

- На мне грех, его и сниму.

- Вот вместе с Сашенькой, тогда...

- Опять двадцать пять! Свет клином на нем сошелся? Там найдем русского, татарина, крымчака - твоего сверстника. Россия страна многолюдная.

Софочка швырнула в ярости со стула коробку с новыми "лодочками", которые отец купил ей.

- Я тебе не чемодан, таскать меня по всем странам. Выросла дочь, понял?!

- Выросла, так давай рассудим, как взрослые...

- Ты, отец, упрямый, а я втрое!

- Поэтому вместе Трубашники - сила, а поодиночке...

- Научился здесь речи толкать, - оборвала его Софа. - Не хочу слушать! Не хочу!.. Отцепись, репей!

- Ну, и оставайся! - наконец, взорвался Евсей. И, преодолев раздражение, вполголоса: - Пусть даже тебя обойдет судьба несчастной Зайки. Ты теперь не одна. За двоих надо думать. Разумные люди отправляют своих детей обратно в Россию. Триста школьников проводил в Москву, Ленинград, знаешь?

- Ну, и что?

- Их дразнили в школах "помойными русскими", презирали, лупили, житья им не было. Ты для всех этих "снерхчеловеков", этого местечкового дерьма, "шикса" - тебе и горя мало. Но, слушай, каково тут будет русскому Соломончику?

- А он станет, как все! Я тысячу раз буду сдавать на "гиюр" и сдам, вот увидишь! Я уж все выяснила...

- Тем хуже! Забреют Соломончика в израильскую армию. Тут каждые десять лет войны. Против арабов. Что тебе арабы плохого сделали?! Не дай бог, голову сложит Соломончик в чужой войне. Вижу, ты этого хочешь...

- Не мучай! - вырвалось у Софочки. И даже руки в кулаки сжала.

Евсей увидел: стронул с места "камень". Таперь катить и катить...

- Доча, ты добрая душа. И всегда была доброй. К соседям, детишкам, котам, собакам. Каких только зверюшек домой не таскала. А к своему отцу, как к врагу?!. Слушай, меня бросила твоя мать. Теперь бросит родная дочь. Ты хочешь, что б я повесился?!.

Когда Саша, через две недели, вернулся в Иерусалим, комната Софы была заперта. Ключ лежал, как обычно, у двери, под ковриком. А дома, на столе, вырванный из тетрадки листок. На нем огромными буквами: "САШЕНЬКА, ПРОСТИ".

Как он испугался, Саша! Софа, с ее открытостью, незащищенностью перед "вологодским конвоем", хамьем, жидоморами: три года была израильтянкой... Да она там погибнет!

...Саша прибежал к себе, выскреб из ящичка стола все деньги и бросился в аэропорт. По счастью, российская виза не была просрочена. Успел к первому же самолету "Аэрофлота"...

В аэропорту Шереметьево задержался, опросил дежурных диспетчеров, транзитных кассиров, таксистов и даже толпившихся у выхода молодцов с острыми бегающими глазами, которых в прежние прилеты остерегался, как чумы. Никто не запомнил пассажиров из Израиля по фамилии Трубашник, "рослых, заметных, по словам Саши, с грудным младенцем на руках."

- Тут знаете сколько проходят?" - недоумевала служба. - Если обворовали, обратитесь в уголовный розыск?

- Спасибо за совет, - сказал обескураженный Саша и в последующие дни поднял на ноги все еврейские организации Москвы. Евреям было не до беглецов из Израиля. Москвичи ждали военного переворота, о котором предупреждала печать. Во всех домах только о том и говорили. Тем не менее, добровольные помощники Саши звонили во все концы: - Трубашники! Из Израиля!

За неделю Саша объехал десятки еврейских семей, как уезжающих в Израиль, так и покинувших его. "Ердим' - по точному смысла слова "спустившиеся с горы Сион" - помнили всех, кто "спустился" в Москву и год назад, и неделю назад.

Некоторые "ердим", узнав, что он из Израиля по делу, не отпирали дверей. Немолодой изможденный человек в грязной футболке, сидевший за столом, услышав вопрос Саши, обхватил руками голову и принялся повторять, как сомнамбула: "Как я мог им поверить? Как мог поверить шпане, местечковым шаманам?.." - Поднял глаза на Сашу. - Мать твердила мне: "Я родилась в местечке. Евреям нельзя жить вместе". - И снова обхватил голову руками: "Я придумал себе мираж. От безысходности придумал. Как мог им поверить?! Как мог..."