Бегство охотника - Страница 2

Кажется, вышла потасовка. Да, он подрался с Еленой. Он вспомнил ее голос: высокий, обиженный и злобный, как у питбуля. Он ее ударил. Это он вспомнил точно. Она визжала, пыталась выцарапать ему глаза и лягнуть в яйца. Ну и потом они помирились, как всегда. Позже она гладила пальцами шрамы от мачете у него на руке, а он удовлетворенно, сыто заснул. Или это было в другой вечер? Слишком много вечеров у них заканчивалось вот так…

Но ведь была и другая драка – не в тот вечер, раньше, с кем-то еще… Однако его мысли упрямо не желали возвращаться к этой теме, пятясь от нее, как мул от змеи на узкой тропе.

Он ушел от нее до зари, выскользнув из комнаты, в которой стоял густой запах пота и секса. Она еще спала, так что ему не пришлось с ней объясняться. Утренний ветерок приятно холодил кожу. Плоскомехи разбегались у него из-под ног по грязной мостовой, и их тревожные вопли звучали хором потревоженных гобоев. Он залетел со своим фургоном на сервис, потому что собирался… пока его не поймали…

Память снова провалилась. Теперь это уже не походило на ту тошнотворную забывчивость, которая поглотила весь его мир. Теперь его сознание просто отказывалось вспоминать конкретный момент. Медленно, стиснув зубы, он заставил память подчиниться своей воле.

Весь день он регулировал в фургоне две подъемные тубы. С ним кто-то был. Ну да, Гриэго, и он собачился насчет запчастей. А потом он полетел куда-то в глушь, в дикие места, terreno cimarron[1]…

Но его фургон взорвался! Ведь правда? Он вдруг вспомнил, как взрывался фургон, но почему-то ему запомнилось, как он смотрит на это с расстояния. Взрыв его не задел; тем не менее вспоминать ему об этом было больно. Значит, гибель фургона стала частью этого, чем бы оно ни было. Он попытался сосредоточиться на этом мгновении – яркой вспышке, горячей ударной волне…

Если бы сердце его еще билось, оно бы наверняка остановилось от ужаса, когда память вернулась к нему.

Он вспомнил. И возможно, ему лучше было бы умереть и попасть в ад.

Рамон Эспехо вздернул подбородок, провоцируя соперника напасть первым. Толпа, заполнившая переулок у занюханного бара под названием «Эль рей», раздвинулась, образовав кольцо; люди теснились, толкая друг друга, разрываемые противоречивыми побуждениями разглядеть получше происходящее или убраться на безопасное расстояние. Возгласы их тоже были противоречивы: одни подзадоривали драчунов, другие (правда, менее настойчиво) советовали помириться. Напротив него подпрыгивал и размахивал руками светловолосый здоровяк, европеец. Щеки его раскраснелись от спиртного, холеные руки сжались в кулаки. Ростом он был выше Рамона, да и руки длиннее. Рамон видел, как бегают у противника глаза, настороженно шаря по толпе. Похоже, толпа пугала европейца не меньше, чем сам Рамон.

– Ну, давай, pendejo[2]! – с ухмылкой произнес Рамон. Он поднял руки, широко разведя их в стороны, словно собираясь обнять забияку. – Ты хотел власти. Так поди попробуй получи.

Вспыхивавшие диоды вывески бара попеременно окрашивали ночь синим и красным. А высоко над ними сияли в небе звезды, едва ли не более яркие, чем огни Диеготауна.

Созвездие Каменного Великана смотрело на окруженных толпой мужчин, и еще одна звезда чуть в стороне косила на них недобрым красным глазом, словно подталкивая к драке.

– А вот и сделаю, урод мелкий, – огрызнулся европеец. – Вот сейчас надеру твою костлявую задницу!

Рамон только оскалил зубы и сделал рукой жест, приглашающий противника подойти ближе. Европеец явно хотел перевести это обратно в словесную перепалку, но было уже поздно. Голоса в толпе слились в один возбужденный рев. Европеец напал первым. Движения его по изяществу мало отличались от падающего дерева: здоровенный левый кулак медленно, словно вязкую патоку рассекал воздух. Рамон поднырнул под удар, и нож словно сам собой скользнул из рукава ему в руку. Одним движением он выкинул лезвие из рукояти и всадил здоровяку в живот.

На лице у европейца застыло выражение почти потешного удивления, и он негромко охнул.

Рамон нанес еще два резких, сильных удара, для верности повернув лезвие в теле. Он стоял, почти прижавшись к европейцу, и в нос ему бил цветочный запах одеколона, которым тот пользовался, а на лице ощущался его лакричный выдох. Толпа разом притихла: европеец опустился на колени, потом откинулся назад и сел, широко раздвинув ноги, в грязь на мостовой. Длинные холеные пальцы бестолково сжимались и разжимались; заливавшая их кровь то бледнела, когда светодиодная вывеска вспыхивала красным, то чернела, когда красный сменялся синим.

Рот у европейца приоткрылся, и оттуда тоже хлынула кровь. Медленно, очень медленно, словно в замедленной съемке он повалился на бок. Несколько раз дернул ногами, выбив пятками дробь по земле. Затих.

Кто-то в толпе потрясенно выругался.

Пронзительная, самодовольная радость, охватившая Рамона, померкла. Он оглядывался по сторонам: со всех сторон его окружали широко раскрытые глаза, разинутые удивленными буквами «О» рты. Алкоголь в крови перегорел, и на поверхность рассудка всплыли трезвые мысли. Им овладело тошнотворное ощущение того, что его предали: кто, как не эти люди подталкивали его, науськивали на драку. А теперь они же от него отворачивались за то, что он победил!

– Ну? – крикнул Рамон остальным завсегдатаям «Эль рей». – Вы же слышали, что он говорил! Видели, что он сделал!

Но переулок пустел. Даже женщина, что была с европейцем, из-за которой все и началось – и та исчезла. Только Микель Ибраим, управляющий «Эль рей», шел в его сторону, и на его медвежьем лице застыло выражение прямо-таки библейского терпеливого страдания. Он протянул свою лапищу, и Рамон снова задрал подбородок и выпятил грудь, словно жест Микеля был для него оскорбителен. Управляющий только вздохнул, медленно покачал головой и требовательно щелкнул пальцами. Рамон скривил губу, отвернулся и сунул рукоять ножа в протянутую ладонь.

– Полиция выехала, – предупредил его управляющий. – Шел бы ты домой, Рамон.

– Ты же видел, что произошло, – сказал Рамон.

– Нет, меня здесь не было, когда это случилось, – возразил Микель. – И тебя тоже, понял? А теперь ступай домой. И помалкивай.

Рамон сплюнул на землю и побрел в ночь. Только тронувшись с места, он понял, насколько пьян. Выйдя к каналу у Плазы, Рамон задержался, прислонился спиной к дереву и выждал некоторое время, пока не смог идти не шатаясь. Вокруг него ночной Диеготаун добирал недельную норму спиртного, листьев кафа и секса. Из цыганских плавучих домиков на канале доносилась музыка – быстрый, веселый аккордеон, на который накладывались трубы, барабаны и крики танцующих.

Где-то в темноте печально закричал тенфин – «птица», хотя на самом деле это была летающая ящерица. Крик этот жутковато напоминал безутешный женский плач, и это давало повод мексиканским крестьянам, составлявшим большинство в этой колонии землян, говорить, что La Llorona — Плачущая Женщина – прилетела вместе с ними сквозь звезды на эту новую планету и плачет теперь не только по тем детям, что навсегда остались на Земле, но и по тем, что умрут в этом новом жестоком мире.

Рамон, конечно, не верил в подобную ерунду. Но когда призрачный плач возвысился до душераздирающего крещендо, он не удержался от невольной дрожи.

Наедине с собой Рамон даже жалел этого дурацкого европейца. Уж наверное, достаточно было бы повозить его мордой по грязи, как следует унизить, ну там, взгреть по первое число… Но когда Рамон напивался и начинал злиться, у него всегда отказывали тормоза. Он понимал, что не стоит пить слишком много и что, когда он попадает на люди, это, похоже, всегда заканчивается подобным образом. Почти весь вечер он ощущал в животе противный болезненный узел, какой, казалось, всегда появлялся с каждым его приездом в этот город, а когда он достаточно набрался для того чтобы забыть об узле в желудке, кто-нибудь да говорил или делал что-нибудь, приводящее его в ярость. Не всегда это завершалось поножовщиной, но добром не заканчивалось никогда. Рамону это не нравилось, но и стыдиться он не собирался. В конце концов он мужчина – независимый изыскатель дальнего земного пограничья, где не успело еще смениться даже одно поколение колонистов. Видит Бог, он мужчина! Он крепко пьет, он дерется насмерть, и всякий, кому это не по душе, может держать свое мнение при себе!