Беги, если сможешь - Страница 7

– Да, все оказались очень гостеприимными.

– Если я могу вам чем-нибудь помочь, дайте знать.

– Спасибо, – улыбнулась я.

– Так о чем вы хотели посоветоваться?

– Пару дней назад к нам поступила пациентка после попытки суицида, Хизер Саймон. Во время первой беседы мне показалось, что ей, возможно, нужен другой доктор. Мне бы хотелось передать ее кому-нибудь.

Хотя мы не говорим о наших пациентах за пределами больницы, с коллегами их обсуждать не возбраняется, потому что все мы – одна команда.

– Могу ли я спросить почему?

– У нас есть общий знакомый…

Почему я так виляю? Мы оба профессионалы. Тут нечего стесняться.

– И вы боитесь, что вам сложно будет быть объективной? Голос его звучал спокойно и доброжелательно. Неудивительно, что пациенты его так любят.

– Да, но все намного сложнее. – Я глубоко вздохнула – Они с мужем некоторое время жили в коммуне у реки.

Он нахмурился.

– Вы имеете в виду центр «Река жизни»?

– Так вы их знаете?

– Несколько лет назад я был там на семинаре по йоге.

– И как вам?

– Организаторы показались мне чрезмерно напористыми. После семинара мне несколько раз звонили и уговаривали посетить другие семинары. Но в целом меня ничего не насторожило. В этом центре увлекаются восточной философией, мистицизмом, индуизмом и буддизмом и иногда обращаются к гештальт-терапии, но мне не показалось, что там что-то практикуется всерьез. Этот центр много делает для города – они участвуют в программах по переработке отходов и охране природы, работают в городском саду.

Его слова вполне сочетались с тем, что мне рассказала Хизер, и результатами моих собственных изысканий.

– А какое отношение этот центр имеет к вашим сомнениям? – спросил он.

– Моя пациентка с мужем некоторое время жили там, но с тех пор, как они уехали, некоторые члены коммуны преследуют их.

– Каким образом? – озабоченно спросил он.

– Насколько я понимаю, им в основном звонят, как звонили вам, но при этом на них пытаются давить. Их убеждают вернуться.

– А вы знаете, почему они уехали?

– Она забеременела.

Я рассказала ему, какие методы воспитания приняты в коммуне и как Хизер чувствовала, что ее винят в выкидыше.

– Как она сейчас себя чувствует? Нет ли признаков паранойи?

– У нее депрессия, что вполне объяснимо, и явные симптомы посттравматического синдрома. Кроме того, она очень зависима от мужа.

Мне снова вспомнилась коммуна: как после нашего возвращения домой мать отказывалась выходить из дома одна, как она всюду водила с собой отца.

– Вам об этом хотелось поговорить? – спросил Кевин.

– Нет, все дело в этом центре. Я знакома с его руководителем. В детстве…

Хочу ли я откровенничать? Эту тему я обычно не обсуждала даже с ближайшими друзьями.

– Когда я была маленькая, моя мать привела нас с братом в эту коммуну. Мы прожили там восемь месяцев.

– Насколько я понимаю, это был не лучший период вашей жизни, – заметил он сочувственно.

Конечно, тогда было и что-то хорошее: мы купались в реке, носились повсюду босиком вместе с другими детьми, играли с животными… Но даже приятные воспоминания были словно окутаны темным облаком ужаса.

– Непростой, и мне не хочется об этом вспоминать.

– Вам поэтому не хотите работать с этой пациенткой?

– Я боюсь, что буду не лучшим доктором для нее.

Он прикусил нижнюю губу.

– У нас все психиатры хорошие, это не проблема. И я понимаю, почему вам не хочется браться за этот случай, особенно если вы опасаетесь контрпереноса.

– Разумеется, именно этого я и опасаюсь.

– Но если вы сможете сохранять объективность и не делиться своим опытом…

Для психиатра важно не обсуждать с пациентом свои чувства. Мы можем рассказать, что переживали сходные ситуации травмы или насилия, но в подробности нам пускаться запрещено.

– Я не вижу этических причин, по которым вам нельзя было бы продолжать работу с ней. А вы как считаете?

Я обдумывала его слова, разглядывая книги на полке – среди них было несколько по медитации. Доктор Насер специализировался на логическом бихевиоризме, сочетавшем в себе традиционный когнитивно-бихевиористский подход с практиками осознания и принятия, заимствованными из буддистской медитационной традиции. Судя по остальным корешкам, он также увлекался философией. Пора было что-то ответить.

– Наверное, нет.

Меня беспокоило, что воспоминания об этом непростом периоде помешают мне сохранять объективность, но он был прав – никаких этических причин отказываться от работы с Хизер у меня не было.

– Думаю, я продолжу с ней работать и буду действовать по обстоятельствам.

Кевин кивнул.

– Если снова захотите обсудить это, дайте знать.

– Спасибо. Посмотрю, как все пойдет.

Вернувшись в кабинет, я задумалась над нашей беседой. На душе почему-то остался странный осадок – не потому ли, что я разоткровенничалась с коллегой? С незнакомым, по сути, человеком? Пришлось напомнить себе, что я не так уж и много ему рассказала, и волноваться тут не о чем. И все же меня не отпускало ощущение, что я приоткрыла какую-то дверь, закрыть которую теперь уже не удастся.

Вспоминая наши первые месяцы в коммуне, когда Аарон еще не встал во главе всего, я понимаю, что ему было тогда года двадцать два. Но мне он всегда казался намного старше: он держался очень уверенно и никогда не сомневался в своих словах и поступках. Даже если заканчивалась еда, в амбаре заводились крысы, заболевал кто-то из животных или оставленный без присмотра костер грозил перерасти в пожар, он сохранял невозмутимость. У него всегда наготове было решение проблемы. Я никогда раньше не встречала такого улыбчивого и радостного человека. Настроения матери менялись чаще, чем погода, отец все время на что-то злился, и мне непривычно было видеть человека, который каждое утро просыпался с ощущением, что мир приготовил для него множество чудесных сюрпризов.

Вскоре после нашего прибытия Аарон начал расспрашивать нас о прошлом. Как-то вечером мы сидели у костра, и он, как обычно, играл на гитаре – у него была удивительная способность на лету подхватывать и продолжать мелодии, которые напевал кто-то рядом. Как всегда, вокруг крутились дети – они обожали его, потому что он вырезал игрушки из дерева и катал их на свиньях. Один из мальчиков заснул, и Аарон отложил гитару и посадил его к себе на колени. Кто-то спросил Аарона, не хочет ли он завести свою семью. Он с отсутствующим видом погладил мальчика по голове.

– Вы и Джозеф – вот моя семья. Больше у нас никого нет.

Аарон и его брат были родом из Сан-Франциско. Они пришли в коммуну за пару недель до нас.

Он взглянул на Джозефа и улыбнулся – тот сидел в тени и наблюдал за братом.

– Никого? – переспросила одна из женщин.

– Нет, и слава Богу. Наши родители были еще подростками. После того как родился Джозеф, отец нас бросил. Мать была алкоголичкой.

Аарон передал ребенка матери и закатал штанину – на голенях у него были маленькие круглые шрамы.

– Это от сигарет.

Кто-то заахал, а Джой похлопала его по плечу.

– Какой ужас!

– На самом деле это еще не самое страшное, – сказал он и задрал рубашку: тело его было покрыто длинными бугристыми шрамами. – Как-то раз она швырнула меня на гору битого стекла – когда я попытался покормить Джозефа, потому что она забыла. Ей было плевать на всех, кроме себя.

В голосе его звучал гнев. Я никогда раньше не слышала, чтобы кто-то так открыто говорил о себе, и не знала, что и думать. Сама я никогда никому не рассказывала о наших семейных неурядицах. Мой брат восхищенно смотрел на Аарона.

– Постепенно она совсем опустилась, и мы жили с дедом, пока тот не умер, – продолжал Аарон, тыкая веткой в костер, и скорчил гримасу. – Вот он был редким ублюдком.

Он умолк.

– А где вы жили, когда он умер? – мягко спросила Джой.

Он вздрогнул, словно забыл, что рядом кто-то есть.