Беги, если сможешь - Страница 16

Кроме того, это был и мой профессиональный провал. Когда она только начала принимать наркотики, мне казалось, что я смогу ей помочь. Я же психиатр – разумеется, я помогу собственной дочери! Но у меня ничего не вышло, и она сбежала. Что же я за доктор? Как я могу позиционировать себя как профессионала, если моя дочь – наркоманка и живет на улице?

Иногда мне кажется, что проблемы начались еще до болезни Пола. Он был ветеринаром, и после рождения Лизы я провела год дома, а потом пошла в больницу на полставки. Когда ей исполнилось пять, я решила стать психиатром. Пол поддержал мою мечту, и я переехала в Ванкувер, где поступила в медицинскую школу. Лиза переехала вместе со мной и пошла в первый класс. Пол навещал нас по выходным. Когда Лизе исполнилось десять, мы вернулись на остров, и я закончила резидентуру в больнице святого Адриана. В эти годы я изо всех сил старалась быть хорошей женой и матерью, но теперь мне все время вспоминались моменты, когда я была резка с Лизой, когда спешила на занятия, когда просила ее не шуметь, – и ее обиженное личико.

Последний раз я видела дочь восемь месяцев назад. После того как на меня напали, моей подруге Конни удалось найти ее. Лиза навестила меня в больнице. Я была счастлива! Мне хотелось обнять ее так крепко, чтобы она больше не ушла, но она держалась настороженно. Под ее чудными голубыми глазами залегли круги, она ужасно похудела. Так выглядел Пол незадолго до смерти. Она почти не смотрела на меня и пробыла всего несколько минут, сказав, что опаздывает на встречу. После этого я потеряла ее из виду – друзья у нее сменялись так же часто, как и место жительства.

Когда я переехала обратно в Викторию и поняла, что не могу ее найти, я обратилась в общество «Новая надежда», которому принадлежало три приюта для бездомных. Я показывала им ее фотографию, но они не смогли мне помочь. Не знаю, узнала бы я ее сейчас, – я даже не знаю, какого цвета у нее волосы. Когда она перекрасилась в первый раз, я постаралась понять это стремление к индивидуальности и поддержать ее, но мне не хватало девочки, которая хотела быть похожей на маму. Она просила заплетать ей такую же косу, как и у меня, чтобы мы стали похожи. Хотя на самом деле мы никогда не были похожи.

Она была тихой, а я любила поговорить – мне всегда хотелось докопаться до сути вещей, понять, почему люди испытывают те или иные эмоции. Возможно, это была одна из моих ошибок. Я выросла в семье, где никогда ни о чем не говорили, и мне хотелось, чтобы у нас с Лизой все было по-другому, – мне хотелось обсуждать ее чувства и мысли, но она держала их при себе. Меня это раздражало и пугало. Только после ее ухода я поняла, что требовала от нее делиться со мной чувствами, чтобы управлять ими, чтобы обезопасить ее.

Во время вечерних прогулок я время от времени останавливаюсь рядом с компаниями подростков и показываю им фотографию Лизы – вдруг она прослышит, что я ее ищу. Хотя я не уверена, что это ее не оттолкнет.

Впрочем, все происходит по одному и тому же сценарию: очередные подростки в капюшонах, мешковатых штанах и со скейтбордами, и никто из них и в глаза не видел мою дочь.

Медсестры сообщили, что Хизер стала меньше спать и накануне сходила на еще одно групповое занятие, после чего до вечера смотрела телевизор вместе с другими пациентами. Все это были хорошие знаки. Из наших бесед было ясно, что у нее по-прежнему большие проблемы с самооценкой, что ее все так же терзает чувство вины, но мне удавалось переключать ее внимание на лечение и ближайшие планы.

– Что вы можете сделать сегодня, чтобы помочь себе?

– Можно сходить на занятие или прогуляться по больнице, – предположила она.

– Прекрасная идея.

Мы обсудили еще несколько вариантов времяпрепровождения, после чего я спросила, возникает ли у нее желание причинить себе боль.

– Иногда, но уже не так сильно, как раньше. – Она огляделась. – Здесь я чувствую себя по-другому. Мне не одиноко. И медсестры очень милые – Мишель, например. Мне здесь… – Она пожала плечами. – Спокойнее, наверное. Я чувствую себя нормальной.

– И это действительно так. Рада, что вы начинаете это видеть.

– Хорошо, когда тебя готовы выслушать. – Она улыбнулась. – Я вечно выслушивала все горести Эмили. Мы шли в конюшню, она любит лошадей.

– Вы ее так поддерживали.

– Я чувствовала себя ее старшей сестрой. – Она на мгновение умолкла. – Я научила ее ездить без седла, и мы каждый день ездили к реке – просто поговорить.

Хизер описывала дорогу к реке, и меня захлестнуло потоком образов и звуков: лесная прохлада, скрип седла, землистый запах дерева и лошадей. Я словно перенеслась в прошлое.

Мы с Ивой едем по лесу. Лошади останавливаются, чтобы попить из ручья. Она стоит рядом со своей лошадью и треплет ее по шее.

– Я видела вас с Аароном, – говорит она.

У меня в ушах стучит кровь, сердце сжимается от ужаса.

– Я видела, как вы возвращались с реки, – продолжает она. – Ты была чем-то расстроена. Если хочешь мне что-нибудь рассказать…

Сердце так сильно колотится, что я еле дышу. Меня заливает густая, раскаленная волна стыда.

– Мне нечего рассказывать, – сердито говорю я.

– Если он делал тебе больно…

Но я уже отвернулась и забралась на бревно, чтобы залезть на свою лошадь.

– Поехали.

В чувство меня привел голос Хизер.

– …поэтому мне и хотелось вернуться, чтобы помочь ей, – говорит она. – Надеюсь, с ней все в порядке.

Я встряхнулась, пытаясь избавиться от нахлынувших воспоминаний, но страх и смущение успели плотно во мне обосноваться.

– Думаете, с ней все в порядке? – спросила Хизер.

– Похоже, вы ощущаете ответственность за Эмили, но она взрослый человек и сама может принимать решения. Как вы сами сначала решили уехать из коммуны, а теперь приняли решение следовать плану лечения и заботиться о себе.

Она кивнула.

– Знаю. Мне уже лучше.

Закончив разговор с Хизер, я отправилась к новой пациентке – ее звали Франсин, ей было за семьдесят, и ее обнаружили разгуливающей по городу в ночной рубашке. У нее диагностировали старческую деменцию. Семьи у нее не было. С деменцией всегда непросто – мы мало что можем сделать для пациентов, и им приходится оставаться в больнице, пока не освободится место в доме престарелых. Они паникуют из-за провалов в памяти и часто пытаются сбежать. Франсин весь день бродила по палате, дергала дверь и умоляла нас отпустить ее. Она отказывалась от любых попыток утешить ее, и нам пришлось оставить ее одну, чтобы она постепенно успокоилась.

Войдя к ней в палату, я спросила, знает ли она, почему оказалась в больнице. Франсин рассмеялась и сказала, что она путешествует, после чего ее лицо вдруг исказилось от боли и страха.

– Почему я здесь? Можно мне домой?

– Мисс Хендриксон, вы в больнице, потому что у вас возникли проблемы с памятью, – мягко сказала я. – Мы хотим вам помочь.

Она в панике огляделась.

– Я в больнице? – Потом ее глаза прояснились, она посмотрела на меня и печально спросила: – Я здесь навсегда, верно?

– Вы здесь ненадолго, только пока мы сделаем несколько анализов.

Она схватила меня за руку – на лице ее играла улыбка, глаза сверкали.

– У меня была такая прекрасная жизнь! Я была художником, путешествовала по всему свету и писала картины. У меня были друзья во всех уголках мира. Со мной происходило столько удивительных историй…

Из глаз ее хлынули слезы и побежали по морщинистому лицу.

– Теперь у меня никого нет, – сказала она дрожащим и немного детским голосом. – У меня нет семьи. Никого. Я не знаю, где все. Где мои картины? Где мой дом? Я хочу домой! – Она разрыдалась. – Я ничего не помню.

Когда я была на втором курсе, психолог предложил мне обсудить с матерью и братом нашу жизнь в коммуне – возможно, они помогли бы мне прояснить некоторые воспоминания. Но эта попытка провалилась.