Бедность и богатство (СИ) - Страница 3

в своём большинстве не смогло приспособиться к новым условиям существования, придерживалось «благородной праздности» и старалось уклоняться от «неблагородных» занятий. Ему претила деловая хватка нарождающегося класса капиталистов, представители которого были для дворян непонятны и разрушали привычные представления о жизни постепенно дряхлеющих «дворянских гнёзд». Оттого-то и складывалось очень неоднозначное отношение писателей (как следствие и читателей) к таким фигурам, как деятельный купец Лопахин (хотя в данном случае сам Чеховбыл не дворянином, а сыном купца третьей гильдии и, казалось, мог бы симпатизировать своему герою).

Показателен в этом отношении случай с произведением Пушкина «Сказка о попе и работнике его Балде». Как известно, при жизни она не была напечатана. Напечатал её впервые Василий Андреевич Жуковский в 1840 году. По цензурным причинам Жуковский заменил попа на купца Кузьму Остолопа: «Жил-был купец Кузьма Остолоп по прозванию Осиновый Лоб». И далее всюду поп был заменён на Кузьму. Только в 1882 году в собрании пушкинских сочинений под редакцией Ефремова сказка была напечатана по рукописи. В изданиях для народа до начала XX века печаталась с купцом Остолопом. О чём это говорит? О том, что и сам Жуковский и цензура посчитали вполне нормальным поставить вместо попа именно купца, как типаж имеющий соответствующий стереотип восприятия у читателей и не обладающий достаточно громким голосом в обществе, чтобы себя защитить.

В общем, как остроумно заметил один исследователь, русская художественная литература да и публицистика восприняла нарождение класса буржуазии, как новое татарское нашествие. Это доказывает и едкая статья о купечестве Г. Старцева, помещённая в то время в издании «Новости и биржевая газета», под знаковым заголовком «Чумазые» возгордились».

Что по русской литературе нельзя полностью понять Россию и русский народ, что нельзя строить свою жизнь исключительно исходя из её стереотипов, писал уже в первой половине XX века публицист Иван Солоневич, человек, бежавший из советского ГУЛАГа, на своём опыте познавший «радости» коммунизма-большевизма. «Кажется, никомуещёвголовунепришлаоченьпростая, наивноэлементарнаямысль — изучатьпсихологиюлюбогонародапофактамегоистории, анепоеёписателям. Неповыдумкамписателей, аподеламделовыхлюдей». «ЕщёДостоевскийвсвоём «Дневникеписателя» горькожаловалсянато, чтоиностранцынепонимают, нехотят, немогутпонятьРоссии… Идействительнонемогутпонять… Еслирусскаялитературазадвестилетеёсуществованиянесмоглапонятьсобственногонарода, точегоужтребоватьотзлополучныхиностранцев?.. НелишниежелюдиЧеховаибосякиГорькогопостроилиИмпериюотБалтийскогоморядоТихогоокеана», — так писал Солоневич в книге «Диктатура слоя», которая дошла до российского читателя только в 1995 году.

Кстати, с этим мнением перекликается и мнение более раннее. Его мы найдём в записных книжках Льва Толстого. Он говорит о том, что и по такой науке, как история, далеко не всегда можно составить реальное представление о стране и народе: «ЧитаюисториюСоловьёва. Всё, поисторииэтой, былобезобразиевдопетровскойРоссии: жестокость, грабёж, правёж, грубость, глупость, неуменьеничегосделать. Правительствосталоисправлять. Иправительствоэтотакоежебезобразноедонашеговремени. Читаешьэтуисториюиневольноприходишькзаключению, чторядомбезобразийсовершиласьисторияРоссии. Нокакжетакрядбезобразийпроизвёлвеликое, единоегосударство? …ктопроизводилто, чторазоряли? Ктоикаккормилхлебомвесьэтотнарод? Ктоделалпарчи, сукна, платья, камки, вкоторыхщеголялицариибояре? Ктоловилчёрныхлисицисоболей, которымидарилипослов, ктодобывалзолотоижелезо, ктовыводиллошадей, быков, баранов, ктостроилдома, дворцы, церкви, ктоперевозилтовары? Ктовоспитывалирожалэтихлюдейединогокорня? Ктоблюлсвятынюрелигиозную, поэзиюнародную?»

Действительно, созидали нашу страну не «лишние» люди, не мечтатели «маниловы», не «плюшкины», не такие «предприниматели», как Чичиков и Иудушка Головлёв. Созидали люди другие, не всегда заметные, не всегда похожие на героев, не всегда интересные для изображения в литературе.

Этот «перекос» между реальной жизнью и отображением её в художественной литературе, так или иначе, начинали ощущать и Лев Толстой, и Фёдор Достоевский, и Николай Лесков. И, быть может, ярче, острее всех — Николай Гоголь. Работая над пьесой «Ревизор», он искренне надеялся, что на премьере спектакля после «немой сцены» в ожидании Небесного Ревизора — Высшего Судии — случится общее всенародное покаяние. Зрители, увидев в увеличительном стекле свои грехи и немощи, по мнению Гоголя, должны были плакать и каяться. Ничего этого не случилось. Они — хохотали и хлопали в ладоши. Сам автор был крайне разочарован таким успехом.

Он попытался написать второй том «Мёртвых душ» с героями положительными, которые бы вдохновляли на доброе. Для него, для таланта сатирического, гротескового, эта попытка закончилась неудачей. Во втором томе Гоголь с величайшей иронией описывал разорившегося помещика Хлобуева, который пустил по миру своих детей и, не сообразуясь со своим реальным положением, занимал деньги в долг, давал изысканные обеды и оказывал покровительство артистам. А альтернатива ему — идеальный помещик Костанжогло, который в своём хозяйствовании опирается на библейские истины и говорит: «Возделывайземлювпотелицасвоего. Этонамвсемсказано. Этонедаромсказано». У Костанжогло труд не повинность, а творчество и даже сотворчество Богу, наслаждение, радость. Вот как он говорит о труде: «Надобноиметьлюбовьктруду. Надобнополюбитьхозяйство, да! И, поверьте, этововсенескучно… Идёшьинамельницу, идёшьинафабрики, идёшьвзглянутьинарабочийдвор, идёшьикмужику, каконтамнасебяколышется. Дадляменя, просто, еслиплотникхорошовладееттопором, ядвачасаготовпреднимпростоять: таквеселитменяработа. Аесливидишьещё, чтовсёэтоскакойцельютворится, каквокругтебявсёмножитсядамножится, приносяплоддадоход, — даяирассказатьнемогу, чтотогдавтебеделается. Инепотому, чторастутденьги, — деньгиденьгами, — нопотому, чтовсёэтоделоруктвоих; потомучтовидишь, кактывсемупричина, тытворецвсего, иоттебя, какоткакого-нибудьмага, сыплетсяизобильеидобронавсё. Дагдевынайдётемнеравноенаслажденье? Здесь, именноздесьподражаетБогучеловек. Богпредоставилсебеделотворенья, каквысшеевсехнаслажденье, итребуетотчеловекатакже, чтобыонбылподобнымтворцомблагоденствиявокругсебя».

Тем не менее, Костанжогло – всё-таки русский иностранец. И, пожалуй, Гоголь попытался связать будущее России с предпринимателем из русских – Муразовым. Вот как Костанжогло говорит о Муразове: «Это человек, который не только именьем помещика, – целым государством управит. Будь у меня государство, я бы его сейчас же сделал министром финансов». То есть, видел Гоголь таких людей в русской действительности.

Но для того, чтобы писать положительного героя так, чтобы он был похож на реального человека, а не функцию, нужен, видимо, какой-то особый взгляд. Не удалось это и Толстому: его Левин, несмотря на реальное существование прототипа, тоже кажется вымышленным. Можно вспомнить, конечно, скромного труженика дядю Ваню у Чехова, но у читателей он всё-таки вызывает скорее не восторг, а сочувствие.

С трудом удавались положительные герои и «эпохе социалистического реализма», когда писателям просто предписывалось в приказном порядке делать центром художественного произведения сильную личность, способную созидать и строить. Но это уже отдельный разговор.

Так уж случилось, что исторически в русском фольклоре и русской литературе веками сложился определённый образ богатого и бедного, который мы впитываем с младенчества. Этот образ, как мы уже говорили, есть следствие, «слепок» с совокупности особенностей нашего восприятия мира. Но этот «слепок» продолжает и дальше формировать наше сознание, потому что классическая литература, как некий общепризнанный эталон литературы, её вершина, имеет огромное воздействие на следующие нарождающиеся поколения. Не каждый хорошо изучает историю, не каждый будет штудировать экономику, не каждый будет читать религиозную литературу, но классику так или иначе (хотя бы в рамках школьной программы) проходит каждый. И её яркие образы запечатлеваются в сознании вместе с определениями Добролюбова, перекочевавшими в школьные учебники и ставшими уже штампами, по которым, например, Катерина из «Грозы» — луч света в тёмном царстве (хотя это утверждение можно оспорить). Разумеется, мы далеки от мысли диктовать писателям, как им писать и каких героев выбирать для своих произведений. В данном случае хочется обратить внимание на то, что между литературой и жизнью, между литературными и православными идеалами есть «зазор», и это надо учитывать всем, решающим для себя «делать жизнь с кого».