Бастион одиночества - Страница 27

– Я ничего такого не говорил.

– А вообще-то какая разница? У меня есть два билета на концерт старины Рея Чарльза в «Радио-сити». Если есть желание, забирай.

– А сам что, не хочешь?

– Сегодня не хочу. Возьми какого-нибудь приятеля и поезжайте.

Мингус взял билеты. Барретт потер нос и нижнюю губу костяшкой пальца.

– Рей Чарльз – фигура, Гус. Часть культурного наследия Америки, наш современник. Когда будешь рассказывать о его концерте знакомым, не забывай упоминать, что я с ним лично встречался. Кстати, на балконах там отличные кондиционеры. Съезди, отдохни с приятелем. Подальше от этой чертовой жары. Позови Дилана. Или того долговязого мальчишку, гм, как его? А, Роберт. «Радио-сити» поразит его.

Он проговорил все это на одном дыхании, утомленно-напряженным голосом и, замолчав, закрыл глаза, а когда снова поднял веки, Мингус стоял на том же месте и смотрел на билеты.

– Ну так что?

– А у тебя на сегодня другие планы?

– Это имеет какое-то значение?

Барретт в самом деле намеревался куда-нибудь сходить, например, в кинотеатр «Даффилд», на Фултон-стрит, посмотреть «Бинго Лонг – путешествие «звезд» и «Автомойку». Спрятать от жары свою задницу – в темном прохладном зале без окон, с исправно работающей системой кондиционирования. Только не в «Радио-сити», где будет выступать наряженный в смокинг Рей Чарльз.

– Тебе не нужны эти билеты?

Мингус пожал плечами, почесал бок, задрав футболку, и уставился на отца, о чем-то размышляя.

– Ну, подумай, подумай. Возьми билеты, позвони Дилану.

– А если я их продам? Не возражаешь?

Теперь уже Барретт воззрился на Мингуса.

– Не возражаю. – Его охватило беспричинная, невероятная досада. – Неужели тебе ни капли не хочется съездить на этот концерт, а, Гус? Разве тебе нужны деньги на пропитание? Ведь я кормлю тебя.

Его досада лишь раззадорила в сыне дух противоречия, Барретт сразу это почувствовал. Если отец не желает слушать Рея Чарльза, с какой стати я должен переться на этот концерт? На тебя давили повсюду, особенно в такие вот моменты. Бруклин был тропическим лесом, звуками маримбы, рассыпанными в желтом воздухе, или, как сейчас, грохотом фургона «Софта», делающего остановки на Берген, Бонд, Дин, Пасифик и притягивающего толпу разморенных жарой детей. Манхэттен же был совсем другим городом, удаленным от Бруклина на сотню миль.

Барретт и сам с удовольствием сбегал бы за вафельным рожком, заполненным холодной сладкой массой. С этой его слабостью была связана иная история.

Но он не пошел к фургону мороженщика. Сидел и мысленно повторял под воображаемые звуки маримбы и тарахтение «Софти»: «Ниг-г-г-ге-р-р-р, ниг-г-г-ге-р-р-р». Слово из песни, которая – вы понимаете – никогда не появится на свет, так и останется просто словом, поднятой ветром пылью. Ктому же магнитофон слишком далеко, а домыслы неправдоподобны – как рожок с мороженым, как Манхэттен.

Не мечтай о журавле в небе.

Почему от кокаина всегда тяжелеют веки? Странно, нелепо.

И отчего Мингус не мог ответить на элементарный вопрос?

Когда Барретт открыл глаза, понял, что прошло несколько часов. Он просидел в кресле целый день. Мингус давно ушел неизвестно куда, забрав билеты. Барретт проснулся окруженный теменью, приклеенный жарой к кожаному сиденью, с мокрыми от пота шеей и лицом. Занавеску на окне трепал бесполезный сквозняк, облепивший песчинками кокаина края зеркала и часть порошка наверняка смахнувший на пол.

Вчера ночью Барретт посыпал кокаином водяной матрас – будто накрыл простыню еще одной. Ему захотелось убелить порошком весь дом, чтобы он находился под рукой в любую секунду и можно было просто наклониться к стене или понюхать ковер. Или пригласить сюда женщину, как губкой собрать ею кокаин и кайфовать, вдыхая с нее порошок.

А завязать с музыкой надо было раньше, еще до отправки Барретта Руда-старшего на север, в тюрьму.

Давай же, оторви от кресла задницу, сполосни шею холодной водой и выйди, наконец, из этого проклятого дома. На дворе почти ночь.

«Даффилд» был грандиозным дворцом-развалиной в стиле арт-деко, наглядным примером того, что происходит, если в здании театра не наводить порядок целых пятьдесят лет, только продавать билеты, черствое печенье, крошки которого приклеиваются к полу, и колу, постоянно проливаемую на обтянутые тканью сиденья. На четыре убогих кресла здесь приходилось одно более или менее приличное. Остальные выглядели так, будто неоднократно подвергались вооруженному нападению разъяренных банд. На стенах меж золотистых херувимов – давно потемневших и лишившихся носов – краснел рваный войлок. В зале царил неестественный мрак. Красные лампы над входами не горели, в воздухе, освещенном огромным прожектором, плавал сигаретный дым, медленно поднимаясь к массивной люстре на облупившемся потолке. Широкоформатные фильмы не умещались на экране – с чернеющими пулевыми отверстиями, надписями «Страйк» и «Бел II» – и частью уползали на рваные шторы по бокам.

Барретт купил билет, вошел в зал и устроился на свободном месте под балконом. «Бинго Лонг» давно начался, может, даже подходил к концу. В прохладном воздухе отвратительно пахло. Огромный зал был заполнен на две трети, сидевшие группками зрители курили, смеялись, переговаривались и изредка поглядывали на экран. Из самых дальних и темных уголков раздавались повизгивания и стоны. Какая-то женщина на балконе, судя по звукам, рожала двойню, и никому не было до нее дела. Барретт попробовал прочность кресла и откинулся на спинку. Перед входом в кинотеатр он купил бутылочку «Кольта», пронес ее в коричневом бумажном пакете, даже не пытаясь спрятать от билетера. Вырвавшийся газ произнес что-то вроде «шафффф», зрители на ближайших сиденьях, услышав этот звук, наверняка подумали: «А я, болван, не додумался купить».

«Бинго Лонг» оказался совершенной дрянью. Явно переборщили с диксилендовским джазом, с Билли Ди Уильямсом, очевидно, вообразившим себя Редфордом в «Афере», и с Джеймсом Эрлом Джоунсом. Фильм быстро подошел к концу. Началась «Автомойка», и все казалось замечательным – галдящие зрители, прохлада, «Кольт», который, по счастью, не успел закончиться к началу второго фильма. Большинство зрителей пришли сюда в основном из-за «Автомойки», но с ее началом нисколько не притихли.

Он увидел их в перерыве, когда зал озарился светом. Черная курчавая голова, а рядом светлая, рядов через двадцать от него, почти у самого экрана, откуда изображение кажется чересчур увеличенным. Узнать их было легко – по синим кедам, упертым в спинки передних сидений. Видимо, Мингус позвал Дилана, да, скорее всего. И потащил его к «Радиосити», чтобы продать билеты. Загнали, наверное, за бешеные деньги каким-нибудь выряженным белым. И вернулись в Бруклин, решив сходить в кино. Точно Мингус прочел днем мысли отца. Хотя телепатия здесь совсем ни при чем. Любой нормальный человек в Бруклине пошел бы сегодня в «Даффилд», даже тот, которому утром принесли два бесплатных билета на концерт Рея Чарльза. Какой дурак не воспользуется возможностью посидеть в прохладном темном зале, поглумиться над «Бинго Лонг» в волнительном ожидании «Автомойки» и побалдеть под музыку саундтрэка «Роуз Ройс»? Присутствие здесь Мингуса говорило о том, что со здравым смыслом у него полный порядок.

Да, да, именно так все и случалось: одна-единственная песня могла разрушить человеческую жизнь. На одинокого парня насылалось музыкальное проклятие, и он бывал раздавлен, как крошечный жук. Песня, та самая песня, прилетала из ниоткуда, находила его, завладевала всем его существом. Становилась его чертовой судьбой, привязывалась к нему крепко-накрепко. Попсовая мелодия, которую слышишь буквально повсюду.

Или делалась дорожкой, ведущей к разрушению, превращалась в фатальный лейтмотив жизни. Все сужалось до ритма ударных, звучания непреклонной бас-гитары и посредственного вокала – подобия монотонного ржания, разбавляемого сладострастными стонами. Им подыгрывала туба или валторна, или ритм-гитара, или труба – громкая порой до нелепости. Создавалось впечатление, что певец подошел к тебе вплотную и приставил пистолетное дуло к твоему виску. Как такое могло произойти? Кто разрешал крутить это по радио? Эту песню следовало запретить. В ней не звучали расистские акценты – ты ничего не понял бы, не стоило даже тратить время, чтобы разобраться, – но она была направлена против тебя.