Барышня Эльза - Страница 7

При всех обстоятельствах?

«…еще сможешь остаться в Сан-Мартино после праздников, по крайней мере до девятого или десятого числа. Из-за нас ты ни в коем случае не должна возвращаться. Кланяйся тете, будь с нею ласкова и впредь. Итак, еще раз, не сердись на нас, моя дорогая, добрая девочка, и тысячу раз…»

Да, это я уже читала.

Итак, я должна подковать господина Дорсдая… Безумие! Как это мама представляет себе? Почему папа просто не сел в поезд и не приехал сюда?.. Он прикатил бы с такою же скоростью, как срочное письмо. Но, может быть, они бы его на вокзале… Попытка к побегу… Ужасно! Ужасно! Да ведь и эти тридцать тысяч нас не спасут. Вечно эти истории! Вот уже семь лет! Нет, больше. Кто бы это сказал, глядя на меня? По моему виду ничего нельзя сказать, по папиному тоже. И все-таки это известно всем. Непонятно, как мы еще держимся до сих пор. И ведь живем мы, в сущности, довольно хорошо. Мама в самом деле искусница. Новогодний ужин на четырнадцать персон… Непостижимо. Но зато мои две пары бальных перчаток — сколько было из-за них разговоров! И когда Руди недавно понадобилось триста гульденов, мама чуть ли не плакала. А папа при этом всегда хорошо настроен. Всегда? Нет. О нет. В опере недавно, на «Фигаро», его глаза… вдруг совсем пустые… я испугалась. Словно стал совсем другим человеком. Но затем мы ужинали в Гранд-Отеле, и он был так же великолепно настроен, как всегда.

Все еще письмо у меня в руке. Оно ведь вздорное. Мне говорить с Дорсдаем? Я умерла бы от стыда… От стыда? Почему? Я ведь не виновата… Не поговорить ли с тетей Эммой? Чушь! У нее, должно быть, вовсе нет в распоряжении такой суммы. Дядя ведь скряга. Ах Боже, почему у меня нет денег? Почему я еще ничего не заработала? О, я училась кое-чему. Кто может сказать, что я ничему не училась? Я играю на рояле, говорю по-французски, по-английски, немного по-итальянски, слушала лекции по истории искусств. Ха-ха, а если бы я даже была обучена чему-нибудь более дельному, разве это помогло бы мне? Тридцать тысяч гульденов я бы никак не сберегла…

Угас альпийский пурпур. Вечер уже не дивный. Печален пейзаж. Нет, не пейзаж, — печальна жизнь. А я сижу тут спокойно на подоконнике. А папу посадят в тюрьму. Нет. Ни за что. Этого нельзя допустить. Я спасу его. Да, папа, я спасу тебя. Это ведь совсем просто. Несколько слов в весьма непринужденном тоне, ведь это мой стиль — «высокодушие», — ха-ха, я поведу себя с господином Дорсдаем так, словно для него честь ссудить нас деньгами. Да ведь это и вправду честь… Господин Дорсдай, есть ли у вас минута в распоряжении? Только что пришло письмо от мамы… У нее временно денежные затруднения… Вернее, у папы… «Но разумеется, фрейлейн, с величайшим удовольствием. О какой же сумме идет речь?»… Если бы он только не был мне так антипатичен. И то, как он смотрит на меня. Нет, господин Дорсдай, вы меня не проведете своею элегантностью, ни своим моноклем, ни своею светскостью. Вам так же пристало торговать старым платьем, как старыми картинами…

Но Эльза! Эльза, что ты себе воображаешь?.. О, я могу себе это позволить. По мне ничего не видно. У меня даже золотистые волосы, рыжевато-золотистые, а у Руди вид настоящего аристократа. У мамы, правда, это сразу заметно, по крайней мере по разговору. А у папы тоже ничуть. Впрочем, пусть замечают, я этого нисколько не отрицаю, а Руди — и подавно. Напротив. Что стал бы делать Руди, если бы папу посадили в тюрьму? Застрелился бы он? Какой вздор! Самоубийство и уголовщина, — этого ведь совсем не существует, разве что в газетах.

Воздух, как шампанское. Через час — обед, «dinner»[4], как говорит Цисси. Я ее не переношу. Своей дочуркою она вообще не интересуется! Что мне надеть? Синее или черное? Сегодня, пожалуй, уместнее черное. Слишком декольтировано? Toilette de circonstance[5] называется это во французских романах. Во всяком случае, я должна выглядеть очаровательно, когда буду говорить с Дорсдаем. После обеда — непринужденно. Его глаза уставятся в мой вырез. Гадина. Я ненавижу его. Всех ненавижу. Почему как раз Дорсдай? Неужели на этом свете у одного только Дорсдая есть тридцать тысяч гульденов? Что, если поговорить с Полем? Если бы он сказал тете, что проигрался, она бы, наверное, могла раздобыть деньги…

Уже почти темно. Ночь. Могильный мрак. Всего бы лучше быть мне мертвой… Да ведь это неправда. А не пойти ли сейчас вниз, не поговорить ли с Дорсдаем еще до обеда? Ах, какой ужас!.. Поль, если ты раздобудешь мне эти тридцать тысяч, можешь требовать от меня чего угодно. Это ведь опять из какого-то романа. Благородная дочь продает себя ради любимого отца и в итоге еще получает от этого удовольствие. Фи, гадость! Нет, Поль, и за тридцать тысяч ничего ты от меня не можешь получить. Никто. Но за миллион?.. За дворец? За жемчужную нить? Если я когда-нибудь выйду замуж, то, вероятно, не буду так дорожиться. Так ли уж это нехорошо? Фанни, в сущности, тоже продалась. Она сама мне сказала, что ее мерзит от мужа. Ну, что бы это было, папа, если бы я сегодня вечером продала себя с аукциона? Чтобы спасти тебя от тюрьмы. Сенсация!.. У меня жар, это несомненно. Или я уже нездорова? Нет, у меня жар. Может быть, от воздуха. Как шампанское. Будь здесь Фред, я могла бы спросить у него совета. Мне не нужно совета. Да и нечего советовать. Я буду говорить с господином Дорсдаем д'Эпри, буду у него выуживать деньги, я, «высокодушная», аристократка, маркиза, нищая, дочь растратчика. Как я дошла до этого? Как дошла? Никто не бегает по горам проворнее меня, ни у кого нет столько шика… Sporting girl[6]… В Англии мне бы родиться или графиней.

Вот платья висят в шкафу. Оплачено ли зеленое, мама? Кажется, только задаток дали. Надену черное. Вчера все они пялили на меня глаза. Бледный маленький господин в золотом пенсне — тоже. В сущности, я некрасива, но интересна. Мне бы надо было на сцену пойти. У Берты уже три любовника перебывало, никто не ставит ей этого в упрек… В Дюссельдорфе — директор. С женатым мужчиною она жила в Гамбурге, в «Атлантике», апартаменты с ванной комнатой. Мне даже кажется, что она этим гордится. Дуры они все. У меня будет сто любовников, тысяча, отчего им не быть? Вырез не достаточно низок. Будь я замужем, он мог бы быть ниже… Хорошо, что я вас встретила, господин фон Дорсдай, только что я получила письмо из Вены… Письмо я на всякий случай возьму с собою. Не позвонить ли горничной? Нет, я справлюсь сама. Для черного платья мне не нужно помощи. Будь я богата, никогда бы я не путешествовала без камеристки.

Надо зажечь свет. Становится прохладно. Опустить шторы? Это излишне. С горы никто не смотрит сюда в подзорную трубу. Жаль!.. Я только что получила письмо, господин фон Дорсдай… Я ведь могла бы сперва выпить рюмку вина. Но если бы до обеда покончить с этой историей, аппетит у меня был бы лучше. Пудинг a la merveille, fromage et fruits divers.[7] А если господин Дорсдай скажет — Нет?.. Или поведет себя нагло? Ах нет, со мною никто еще не вел себя нагло. Разве что мичман Брандль, но у него не было дурного умысла… Я опять стала несколько стройнее. Это мне идет… Сумерки глядят в окно. Как призрак. Как сотня призраков. Над моей поляною встают призраки. Далеко ли отсюда Вена? Давно ли уже я здесь? Как я тут одинока! У меня нет ни одной подруги, и друга ни одного. Где они все? За кого я выйду замуж? Кто пожелает жениться на дочери растратчика?..

Только что я получила письмо, господин Дорсдай… «Но помилуйте, стоит ли об этом говорить, фрейлейн Эльза, вчера только я продал одного Рембрандта, вы меня стыдите, фрейлейн Эльза». Вырывает листок из своей чековой книжки и подписывает его золотым самопишущим пером, а завтра утром я еду с чеком в Вену. Еду во всяком случае, даже без чека. Больше я здесь не останусь. Не могла бы, не должна оставаться. Я живу здесь, как светская барышня, а папа стоит одной ногою в могиле… нет, в уголовщине.