Барский театр - Страница 1

Рота была на полигоне. Воспользовавшись этим, старшина Сочавский зашел, кивнув вытянувшемуся в струнку дневальному, в казарму и, прогромыхав между рядами образцово заправленных коек, направился к тумбочке ефрейтора Михайлина. Старшина открыл дверцу. Внутри был идеальный порядок. В углу, рядом с мыльницей и полупрозрачным футляром, в котором угадывался изгиб розовой зубной щетки, он заметил серую записную книжку. Сочавский достал ее. На первой странице было написано: «Глубокие реки текут спокойно. Лао-Дзы». Старшина долго вчитывался в древнекитайское изречение, пытаясь постичь восточную мудрость. Потом, прервав это занятие, перелистал блокнот. Оказалось, это была единственная запись. Старшина вздохнул, вернул записную книжку на место и наконец обнаружил в казенной мебели не положенный по уставу предмет. В самой глубине тумбочки стояла литровая стеклянная банка с прозрачной мерцающей жидкостью. Старшина, предвкушая криминал, достал ее, открыл пластиковую крышку (в которой почему-то были проделаны аккуратные дырочки) и понюхал. Но он почувствовал лишь слабый речной запах. Сочавский поднес банку к лицу и только теперь заметил в ней десяток крошечных рыбок. На боках каждой рыбки были полоски — одна матовая ярко-алая, а другая, искрящаяся — голубая. Старшина не оценил эстетической стороны обитателей этого аквариума, но зато отметил, что рыбки были вполне упитанными.

Сочавский вздохнул. В памяти всплыли события прошлых лет, когда у него в роте служил другой выпускник вуза, тоже любитель живности. Но какой! Его интересовали только жуки-навозники, которых он увлеченно выкапывал из дерьма, в том числе и из человеческого. Однажды в его блокноте нашли записи на незнакомом языке. О случившемся немедленно доложили командиру подразделения, после чего тот долго допрашивал солдата. Невозмутимый боец заявил, что он духом и телом предан советскому народу, социалистической Родине, Коммунистической партии и Красной армии, но смысл и цель своей жизни видит в изучении жесткокрылых копрофагов, то есть жуков, поедающих экскременты. Прославлять свою социалистическую Родину он после демобилизации собирается всё тем же — то есть публикациями о жизни жуков-дерьмоедов. А записи на вражеском языке он объяснил латинскими названиями жуков. Ему не поверили. А вдруг это зашифрованный текст, попытка разглашения военной тайны? Офицер подумал, что следовало бы доложить в особый отдел, но сочетание слов «жуки — дерьмо — военная тайна» его остановило. Можно было и самому вляпаться. Поэтому справились своими силами. Происшествие замяли, записную книжку изъяли, непонятные записи под угрозой трибунала и нарядов вне очереди вести запретили. Однако известно, что свобода непобедима, и было замечено, что обычно туманный и блуждающий взгляд любителя копрофагов всегда становился осмысленным и целеустремленным при виде лепешек коровьего навоза.

— Тяжело работать с бывшими студентами, — подумал о своем новом подопечном старшина Сочавский (Михайлин попал в армию сразу после окончания вуза — точнее пушно-мехового института. За это он служил всего один год и за это же его произвели в ефрейторы).

Сочавский поставил банку в тумбочку, закрыл дверцу, почесал затылок и пошел писать письмо. Письмо матери Михайлина (старшина, сочиняя его, просмотрел ротные документы и узнал, что у ефрейтора было и имя — Саша). Сочавский трудился целый час и очень устал от непривычной работы. Но делать было нечего. Мать Михайлина, на его взгляд, была единственным человеком, который мог помочь Сочавскому разобраться в характере своего подчиненного.

Старшина, увидев в окно возвращающуюся с занятий роту, прервал свой литературный труд, вышел на плац и построил бойцов. Сочавский оглядел солдат. И, как всегда, не обнаружил ни одного, который был бы рад этой встрече.

«Есть такая профессия — Родину защищать» — с тоской подумал старшина, глядя на унылые физиономии. Единственным светлым пятном было лицо Михайлина.

На нем блуждала хроническая улыбка. Именно эта легкая ироническая усмешка и раздражала всех начальников ефрейтора — как прямых, так и непосредственных. Что бы ни делал Михайлин — ел, стрелял из автомата, читал армейский устав или отрабатывал свой очередной наряд вне очереди путем чистки сортира, — эта улыбка не сходила с его губ. При этом ленинский прищур его глаз с беловатыми ресницами и легкая сутулость довершали образ.

«С таким лицом, — подумал Сочавский, глядя на Михайлина, — человек может сделать всё что угодно — и поделиться последним рублем с нищим, и этого же нищего зарезать из-за копейки».

Последнего больше всего и опасался старшина. Он решил, что подчиненного о рыбках в банке лучше сегодня не спрашивать, а надо подождать, что ему в ответ напишет мать ефрейтора.

— Ефрейтор Михайлин, выйти из строя на пять шагов, — прервал свои размышления старшина.

Михайлин вышел.

— Объявляю вам наряд вне очереди. За увлечение маоизмом, чуждой нам идеологией. Маоизм в тумбочке уничтожить. Ясно?

— Так точно! — произнес Михайлин, все так же загадочно улыбаясь.

— Встать в строй!

— Есть!

Михайлин развернулся и пошел на свое место.

— Отставить! — остановил его старшина. — А это что у тебя? — и он указал на моток проволоки, торчащий у Михайлина из кармана.

— Тросики. На позиции нашел.

— Зачем они тебе?

— Для по́тасков.

— Для чего!?

— Для по́тасков. Капканы ставить.

— Еще один наряд вне очереди!

— Есть! — сказал Михайлин, в душе радуясь, что, во-первых, старшина, судя по всему, не обнаружил банку с рыбками, а во-вторых, что старшина не лишил его увольнительной. А к Михайлину как раз в ближайшее воскресенье должен был приехать друг из Москвы.

Олег, тот самый друг из Москвы, в воскресенье действительно приехал.

Все остальные отпущенные в увольнение солдаты заспешили в ближайший поселок — за пивом. Лишь Саша с Олегом пошли в лес.

Как водится среди друзей, Олег был полным антиподом Саши. Он тоже всегда улыбался, но улыбка у него была, наоборот, прямая, бесхитростная и оптимистическая. Люди, знавшие обоих приятелей, говорили, что у Саши всегда такое выражение лица, как будто он только что потерял 100 рублей, а у Олега — как будто он только что их нашел. Олег был старше Саши, он уже успел отслужить в пограничных войсках на Кольском полуострове. Олег хорошо знал и Сашу и солдатский быт и поэтому приехал к другу с рюкзаком, полным снеди.

Саша, так же улыбаясь (Олег в отличие от старшины Сочавского никак не реагировал на Сашину мимику), посмотрел на рюкзак и спросил, что там внутри. Олег перечислил весь список привезенных им продуктов. Лицо Саши не изменилось от полученной информации, и он даже не ускорил шаг. Но когда они зашли в лес настолько, что ненавистные зеленые ворота с красной звездой исчезли, ефрейтор присел на пенек и кивнул на рюкзак.

— Давай, распаковывай, — сказал он скрипучим голосом.

Олег сел на другой пенек, достал из рюкзака газету и начал выкладывать на нее творожные сырки, печенье курабье, конфеты, сыр, колбасу, бананы и еще много чего, чем, как он помнил, его никогда не кормили на берегу Баренцева моря (где Олег охранял северные рубежи СССР) и, он был в этом уверен, не кормили и его друга в одной из ракетных частей Подмосковья.

Последней из рюкзака появилась бутылка вина. На этикетке была изображена в полупрофиль симпатичная белозубая блондинка.

— Я пить пока не буду, — сказал Саша, мельком глянув на нее. — Пей сам. А я лучше поем.

Олег налил в пластмассовую кружку вина и выпил, с сочувствием глядя на изголодавшегося бойца.

— Не хватает? — спросил он.

Жующий ефрейтор утвердительно кивнул.

Наблюдая за тем, как жадно ест Саша, Олег вспомнил их отрочество, когда они вместе с другими юннатами выезжали в выходные «на природу» — изучать животных. Стол у них, как водится, был общим, и поэтому, чтобы не остаться голодным, надо было не раздумывая хватать то, что лежит поближе. Саша для таких случаев возил с собой особым образом выгнутую железную ложку. Когда пущенная по кругу открытая банка с тушенкой доходила до Михайлина, он своим чудесным прибором умудрялся одним движением зацепить и вытащить все содержимое жестянки, чем невероятно огорчал всех ждущих своей очереди к деликатесу.