Бархатные коготки - Страница 5

Молчанием можно было провести родителей и брата, но не сестрицу Элис: она знала обо мне все.

— Ты правда положила глаз на какого-то парня в «Варьете»? — спросила она, когда все домашние улеглись в постель.

— Конечно нет, — отвечала я спокойно.

— Ты ездишь туда ради мисс Батлер?

— Да.

Наступившую тишину нарушал только отдаленный грохот колес и слабое цоканье копыт на Хай-стрит, а также совсем уже чуть слышный шелест волн, пробегавших по гальке в заливе. Свечу мы потушили, но окно оставили открытым и ставни распахнутыми. В свете звезд я видела, что веки Элис подняты. В ее глазах читались противоречивые чувства: любопытство и отвращение.

— Ты ведь к ней неравнодушна, так? — спросила она наконец.

Я отвела глаза в сторону и ответила не сразу. Когда я заговорила, то обратилась не к Элис, а к темноте.

— Когда я ее вижу… — сказала я, — это похоже… не знаю, на что это похоже. Словно я прежде вообще ничего не видела. Я как будто наполняюсь, как бокал наполняется вином. Гляжу номера, что идут раньше, — они ничто, они как пыль. Потом она выходит на сцену и… Она такая красивая, костюм на ней такой славный, голос такой приятный… При виде ее мне хочется одновременно смеяться и плакать. У меня болит вот здесь. — Я положила руку на грудину. — Никогда прежде мне не встречались такие девушки. Не знала даже, что такие бывают… — Мой голос задрожал и стих, больше говорить я не могла.

Снова наступила тишина. Открыв глаза, я посмотрела на Элис — и сразу поняла, что мне не следовало пускаться в объяснения, что с ней, как с остальными, нужно было помалкивать и хитрить. Ее лицо выражало на сей раз вполне недвусмысленные чувства: это были потрясение, испуг, неловкость или стыд. Я была чересчур откровенна. Мне казалось, будто мое восхищение Китти Батлер загорелось во мне подобно факелу, а когда я неосторожно открыла рот, луч вырвался наружу, в темную комнату, высвечивая все кругом.

Я была чересчур откровенна — но сказанного не воротишь.

Элис еще на миг задержала на мне взгляд, потом ее ресницы, задрожав, опустились. Она ничего не произнесла, только откатилась от меня подальше и обратила лицо к стене.

Жара всю неделю стояла немилосердная. От этого в Уитстейбле и в нашем ресторане добавилось приезжих, но только на еду они смотрели равнодушно. Чай и лимонад пользовались не меньшим спросом, чем камбала и скумбрия; матушка и Элис прекрасно управлялись в ресторане без меня, и я целые часы проводила на берегу, в отцовской палатке, продавая моллюсков, крабовое мясо, улиток и бутерброды. Это было в новинку, подавать на пляже чай, но работенка не из легких: стоишь на солнцепеке, по рукам стекает уксус, глаза болят от уксусных паров. За каждый проработанный день я получала от отца дополнительные полкроны. Я купила себе шляпу и бледно-лиловую ленту на отделку, но остаток денег отложила: купить себе, когда накопится достаточно, сезонный железнодорожный билет до Кентербери.

Потому что я ездила туда всю неделю и, составляя компанию, как выразился Тони, сэру Плюшу, глазела на поющую Китти Батлер, что нисколько мне не надоедало. С неизменным ощущением чуда я входила в свою маленькую алую ложу, окидывала взглядом море лиц, золотую арку над сценой, бархатные драпировки с кистями, пыльные доски сцены, ряд софитов, похожих, я бы сказала, на открытые раковины улиток, и ждала, когда в их свете пройдется небрежной походкой, помахивая шляпой, мисс Батлер… О, а когда она наконец ступала на сцену, меня мгновенно охватывал восторг столь пронзительный, что я, отдаваясь ему, затаивала дыхание и слабела.

Так бывало, когда я посещала «Варьете» одна, но по субботам, разумеется, следовал обычный семейный выход — и все происходило иначе.

Наша численность приближалась к дюжине, а к тому времени, когда мы занимали свои места в театре, становилась еще больше, так как в поезде и у билетной кассы нам встречались друзья и соседи, которые прилипали к нашей веселой компании, как рачки к днищу корабля. Чтобы усесться рядом, в линию, нам не хватало места, и мы рассаживались группами по трое-четверо, так что когда кто-нибудь спрашивал: «Хочешь вишен?», или «Одеколон у мамы с собой?», или «Почему Миллисент не взяла с собой Джима?», фразу эту передавали, криком или шепотом, по всей галерке, от кузины к кузену, от тети к сестре и далее к дяде и приятелю, беспокоя целые ряды зрителей.

Во всяком случае, так мне казалось. Сидела я между Фредом и Элис, слева от нее помещались Дейви и его девушка, Рода; мать с отцом сидели за нами. В зале толпился народ, было по-прежнему жарко, правда, не так, как в предыдущий понедельник, но я успела привыкнуть к ложе, где меня обвевал сквозняк со сцены, и переносила жару хуже, чем другие. Стоило Фреду взять меня за руку или прижаться губами к щеке, как меня словно обдавало горячим паром; прикосновение рукава Элис, теплое дыхание отца, когда он наклонялся, чтобы спросить, как нам нравится представление, — от всего я вздрагивала, потела и ерзала в кресле.

Можно было подумать, меня принудили провести вечер среди чужаков. Их одобрительные замечания по поводу номеров, которые я наблюдала так часто и так нетерпеливо, казались дурацкой белибердой. Когда они подхватывали за невыносимыми Веселым Рэндаллами припев, надрывали животики из-за шуточек комика, во все глаза следили за шатаниями телепатки, вызывали на бис живое кольцо акробатов, я кусала себе ногти. Приближался номер Китти Батлер, а у меня на душе росло беспокойство. Конечно, я не могла не желать ее вступления на сцену, однако мне хотелось быть при этом одной — одной в своей маленькой ложе с закрытой дверью, а не сидеть среди толпы профанов, которые не видели в мисс Батлер ничего особенного и на мое пристрастие к ней смотрели как на чудачество.

Тысячу раз родичи слышали от меня «Любимых и жен», описание ее прически и голоса; всю неделю я мечтала, чтобы они увидели ее сами и признали чудом. Но теперь, когда они, веселые, громогласные, разгоряченные, собрались на галерке, я почувствовала к ним презрение. Мысль о том, что они будут смотреть на Китти Батлер, сделалась непереносимой; хуже того, мне страшно было думать о том, что увидят, как я на нее смотрю. Снова возникло ощущение, будто внутри меня образовался фонарь или маяк. Стоит поднести к фитилю спичку, и во мне запылает золотистый огонь, но запылает как-то мучительно и постыдно ярко, и мои домашние с кавалером в ужасе от меня отшатнутся.

Конечно, когда она вышла к огням рампы, ничего подобного не случилось. Я заметила, как Дейви скосил на меня глаза и подмигнул, услышала шепот отца: «Та самая девушка, ну наконец», но вспышку и искры никто — кроме, может быть, Элис — не заметил: это было тайное, темное пламя.

Впрочем, еще я боялась того, что в этот вечер буду ужасно далека от мисс Батлер — и так оно и вышло. Голос ее был такой же сильный, лицо такое же красивое, но я привыкла ловить ее дыхание между фразами, замечать отсветы рампы на ее губах, тень ресниц на напудренной щеке. А нынче я смотрела словно бы через стекло, слушала через заткнутые воском уши. Когда она закончила выступление, мои родственники разразились аплодисментами, Фредди засвистел и затопал ногами. Дейви крикнул:

— Ух ты, верно Нэнси расписала, и в самом деле хороша! — Перегнувшись через колени Элис, он подмигнул и добавил: — Но не так, чтобы ради нее каждую неделю тратить шиллинг на железнодорожные билеты!

Я промолчала. Китти Батлер уже вызвали на бис, она уже вынула из петлицы розу, но меня совсем не радовало, что она понравилась моей родне, — нет, от этого я чувствовала себя еще несчастней. Вновь разглядывая ее в свете рампы, я думала с горечью: «Если в другой раз я не приду — твоего очарования не убудет. Если не стану тобой восхищаться — твоего очарования не убудет. Тебе нет до меня дела, с таким же успехом я могла бы остаться дома — раскладывать в фунтики крабовое мясо!»

Но пока я размышляла, случилось нечто необычное. Песня была пропета, всегдашняя процедура — с цветком и хорошенькой девушкой — исполнена, мисс Батлер двинулась вбок, за кулисы. При этом она вскинула голову и поглядела — клянусь, поглядела — на пустое кресло, которое обычно занимала я, а потом опустила глаза и удалилась. Если бы только я сидела в ложе, мисс Батлер бы меня увидела! Если бы только я была не здесь, а в своей ложе…