Barfuss (Босиком по мостовой) (СИ) - Страница 17

Говорить ему об этом или нет, должен был решить Дин. Кастиэль очнулся лишь на второй день этой странной комы. Он выглядел плохо – под кожей проступили кое-где сосуды, а в иных местах они и вовсе лопнули, оставив темные следы. Под красивыми синими глазами тоже были темные следы, а волосы потеряли всю силу. Это случилось быстро, за какие-то три дня. За те три дня, что Кастиэль был без сознания, Дин не хотел слушать врачей. Он позволял им делать все, что угодно, но он пытался выбить себе отсрочку. Теперь ему казалось, что их единственная ночь была год назад, а река и все два. Теперь Кастиэль был ему самым знакомым и дорогим человеком, с которым жизнь неожиданно приобрела какую-то цель и какой-то смысл. На четвертый день Дин должен был впустить его друзей по больнице, которых привезли сюда специально… Для чего, Дину не решились произнести. Он пообещал убить кого-нибудь, если это будет произнесено. Он видел снова и Гарта, и Барона, и Банши - теперь он знал их по именам. Они были такими же, как Кастиэль – другими. Они были порой нормальными, а порой уходили в свой мир, но этот мир уже не был понятен Дину. Он кивнул каждому из друзей Кастиэля. Он хотел бы спросить хоть кого-нибудь, почему почти десять лет своей жизни Кастиэль провел взаперти потому, что он не хотел идти на улицу. Ведь это страх, а не психическая болезнь. Дин помог бы ему излечить все на свете, если бы они встретились хотя бы несколько лет назад. У них было бы больше ночей. У них было бы больше шансов.

Когда Кастиэль впервые открыл глаза, то это была поздняя ночь. Он дышал сам, но Дин уже слышал от врачей, что Кастиэль умрет не от этого. Кастиэль умрет от инфаркта. Или инсульта. Теперь он знал многие умные слова из медицины. И, что хуже всего, в предельно сжатые сроки. Дин выдержал это на шестой день. Он выдержал и спросил лишь, как это возможно. Они объяснили это генетической мутацией, из-за которого развился острый лейкоз на фоне и без того существующей анемии, и потому Кастиэль сгорал так быстро. В первый раз, когда он открыл глаза, он узнал Дина и попытался встать. Но у него не было сил. Он слабо улыбнулся Дину и постарался сжать его руку, но не получилось. В тот день Дин сказал ему все. Все, от своего гнева на попытку самоубийства до раздражения по поводу той фразы про «я умру». Он пересказал все, свое нежелание ехать с Кастиэлем, страх за него, низменное желание – почти всю правду. А Кастиэль слушал его и прощал. Перед тем, как снова заснуть – он по большей части сам проваливался в сон – он тихо сказал Дину, что он никогда не был так счастлив, как в эти несколько дней. Дин успел поцеловать его и получить слабый отклик перед тем, как Кастиэль снова отключился. Врачи продлевали ему жизнь, как могли, останавливали сон, старались делать переливания, но все это не спасало. Скорость развития лейкоза была огромной. Дин просто перестал на них смотреть.

В ту ночь он впервые в жизни вспомнил, что умеет плакать, как и все люди. Это не только прерогатива девушек. Это способ признаться, насколько ты беспомощен. Но одно Дин знал точно – он не уйдет. До самого чертового конца, в который он не верит. На следующий день он попросил Сэма только об одном.

Когда Кастиэль открыл глаза во второй раз – с большим трудом, не в силах даже повернуться на спину и приподняться, он все еще узнавал Дина. Он мог говорить только шепотом, потому что с каждым часом в его крови гибло все больше клеток. Оставалось совсем чуть-чуть. Дин не хотел, чтобы Кастиэль переживал это в сознании, но эгоистично не мог отпустить его просто так. В тот раз он уже был рядом, в поле зрения. Он взял в руки то, что попросил Сэма привезти сюда и положил розу в руку Кастиэлю. Кастиэль все еще мог улыбаться. Он смотрел так спокойно, как не мог принять Дин. Ведь Кастиэль не жил. Он не видел жизни. Он не видел ничего, кроме него, Дина. Как он мог умирать так спокойно?

- Я хочу рассказать ей о тебе, - услышал тогда Дин ответ. Он кивнул, хотя не знал ничего о матери Кастиэля. Он просто понял, что Кастиэлю есть, к кому спокойно уходить. Он стиснул бортик кровати, не в состоянии вынести взгляд потерявших свой цвет глаз. Кастиэль мог оставаться в сознании еще минуты четыре, не больше. С каждым днем это время все уменьшалось – и это было удивительно, что он вообще приходил в себя. – И о реке. Я никогда не плавал до тебя.

- Еще сплаваешь! – и это было тем враньем, что люди не могут обойти, оказавшись в таком положении, потому что сами верили. Кастиэль моргнул с огромным трудом, но все еще смотрел на Дина. Ему больше никогда не встать. Может быть, уже завтра он не сможет говорить. Потом перестанет слышать, ощущать. Последним его покинет зрение. Дин знал все об этом со слов докторов – это если Кастиэлю не повезет, и он будет угасать постепенно.

Эта палата стала домом для Дина. Он не спал пятые сутки, только изредка дремал, положив голову на край кровати. Он просыпался каждый раз, когда Кастиэль едва заметно вздрагивал. Ведь он сказал ему всю правду о том, что между ними было. Почему он все еще не может отпустить спокойно? Что он забыл?

Это было невероятно, но слова нашлись сами. Дин сидел рядом с Кастиэлем всю ночь и все утро, ожидая, когда Кастиэль откроет глаза. Но он их больше не открывал. Он находился в состоянии сна, близкого к коме, объяснили они Дину.

Только не тогда, когда Дин осознал, что еще он забыл сказать. Но теперь все равно, он не услышит, врачи просили его покинуть палату, потому что считали, что ему не стоит это видеть. Одному из медбратьев Дин сломал нос. Его оставили в покое в темной палате, где теперь мерно работал аппарат ИВЛ. Несмотря на все, Кастиэль еще жил. Еще существовал. Дни и ночи смешались в одно, и трудно было поверить, что еще двенадцать часов назад он мог что-то сказать Дину и услышать его ответ. Почему он не сказал тогда? Почему, черт возьми, никто не услышал его мольбы? Почему ему не дать секунду сейчас, чтобы он сказал Кастиэлю прежде, чем это пройзойдет, прежде чем Дин навсегда потеряет человека, которого никогда бы и не нашел, если бы не цепь случайностей.

- Я доверяю тебе, слышишь, Кас? Я доверяю тебе. Я люблю тебя, - эти слова почти потерялись в безумном вопле кардиомонитора и противном звуке остановки сердца. Его пытались откачать, оттолкнули Дина в сторону, но того как будто сковало. Он видел, как шевельнулась роза на другом конце палаты. В таком состоянии он мог поверить во что угодно. Мог ли Кастиэль слышать его слова? Дин смотрел на розу так, как будто она могла дать ему все ответы. И наконец она шевельнулась снова, едва заметно, одними лепестками, но Дин видел это, несмотря на всех реаниматологов, что собрались здесь. Его отпустило. Он вышел из палаты впервые за эту неделю.

Сэм снял с него все обвинения. Он не стал говорить, что Кастиэль во всем виноват сам. Он деликатно объяснил это простым недоразумением. Недоразумение, вот что было для остальных, пожалуй, самое важное время в жизни Дина. Он вышел из зала суда босиком. Просто стянул ботинки и пошел прямо так, чувствуя, наколько холодны плиты этого равнодушного здания. Он не представлял, что будет завтра. Он не видел осуждения в глазах окружающих, не видел сострадания Сэма и вину отца. Ему не нужно было ничего из этого.

Он подумал о том, что даже если Кастиэля больше нет – иррационально, быстро, глупо, больно, только что он говорил и мог ответить на поцелуй, только что он обнимал Дина так, как будто Дин был для него всем, и теперь от него осталась лишь тетрадка. Дин открыл ее прямо так, посреди улицы, босой и в дорогом костюме отца, с которым у него был один размер. Он листал страница за страницой, на которых была изображена роза, криво, грязновато, но похоже. И вдруг с середины она сменилась чем-то еще. Смутно знакомым. Страница за страницей к рисунку добавлялось все больше деталей. Последний был чистым. И, возможно, самым прекрасным, что Дин видел в своей жизни, потому что он смотрел на самого себя без единой неправильно выполненной и лишней линии. Он видел себя спящим в машине, видел себя в воде речки, видел себя в номере мотеля полуобнаженным…. И наконец увидел последний рисунок. Он никогда не бывал в этой позе, он никогда не делал то, что было изображено на последнем листе этой тетради.