Барабаны осени. Книга 1. О, дерзкий новый мир! - Страница 18

— Да… но, может быть, я подумала так, потому что вокруг были горы. Я бывала в горах с папой.

— Вот как? Я тоже ходил в горы с отцом! Если ты когда-нибудь вернешься в Шотландию, я покажу тебе седловину Манро.

— Покажешь мне что?

Он засмеялся, и она вдруг увидела его как наяву, его густые черные волосы, которые он подстригал не лишком часто, зеленые, как мох, глаза, чуть прищуренные в улыбке. Она вдруг заметила, что потирает губы кончиком пальца, и остановила себя. Он поцеловал ее, когда они расставались.

— Манро — одна из шотландских гор, высота которой больше трех тысяч футов. Тут таких много, и каждому интересно, сколько из них он сможет покорить. Для местных жителей это вроде коллекционирования марок или спичечных коробков.

— Где ты сейчас — в Англии или в Шотландии? — спросила она, и тут же заговорила снова, не дав ему ответить. — Погоди-ка, дай сообразить. Это… это Шотландия. Ты в Инвернессе.

— Верно, — в его голосе прозвучало откровенное удивление. — Как ты догадалась?

Она вытянулась и скрестила ноги под одеялом.

— Твое «р» начинает звучать совершенно иначе, когда ты разговариваешь с шотландцами, — пояснила она. — А когда общаешься с англичанами — и говоришь, как они. Я это заметила, когда… когда мы были в Лондоне. — Теперь ее голос почти не дрогнул. Надо же, с каждым разом все легче, подумала она.

— А теперррь я начинаю думать, что ты — ясновидящая, — прорычал он и захохотал.

— Мне хочется, чтобы ты сейчас был здесь, — внезапно сказала она.

— Вот как? — он удивился и смутился. — О… ну… это ведь хорошо, правда?

— Роджер… я хочу сказать, что не написала…

— Не думай об этом, — быстро перебил ее он. — Я приеду через месяц, и мы сможем поговорить обо всем. Бри, я…

— Да?

Она слышала его тяжелое дыхание, и на нее нахлынули яркие воспоминания о его груди, теплой и крепкой, вздымавшейся под ее рукой…

— Я рад, что ты это сказала.

После звонка она уже не смогла заснуть; она встала с кровати и вышла в маленькую кухню, чтобы выпить молока. И лишь простояв несколько минут перед открытым холодильником, она поняла, что видит вовсе не бутылки с кетчупом и открытые банки консервов. Она видела стоячие камни, черные на фоне бледного закатного неба.

Она выпрямилась с коротким нетерпеливым восклицанием и с грохотом захлопнула дверцу.

Слегка содрогнувшись, потерла ладони, ощутив холодное дуновение от кондиционера. Машинально выключила его, потом подошла к окну и подняла раму, впустив в кухню влажное тепло дождливой летней ночи.

Ей следовало написать. По сути, она и написала — даже несколько писем, но все лишь наполовину, и все разорвала в отчаянии.

Она знала, почему это так, или думала, что знает. А вот суметь объяснить это Роджеру — совсем другое дело.

Отчасти это было сродни инстинкту, двигающему раненным животным: желание убежать и спрятаться. В том, что случилось годом раньше, Роджер не виноват, но он оказался странным образом впутан во все это.

Он был так нежен, и так добр потом, он обращался с ней как с только что осиротевшей… ну, так оно и было. Но что за странное это было сиротство! Ее мать исчезла ради блага других, но, конечно же — Брианна надеялась на это — не умерла. И все равно она чувствовала себя так же, как после смерти отца; и верила в загробную жизнь, и надеялась, что ее любимые счастливы и спокойны, — и пыталась справиться с болью потери и одиночества.

Неподалеку через парк проехала «скорая помощь», ее красные огни нервно мигнули во тьме, сирена затихла вдали.

Она привычно перекрестилась и тихонько пробормотала: «Miserere nobis». Сестра Мэри Ромейн сто раз повторяла ей, что мертвые и умирающие нуждаются в их молитвах; она так крепко вбила эту мысль в головы всего их класса, что ни один из детей просто не способен был в мало-мальски сложной ситуации обойтись без того, чтобы не вознести к небесам краткую молитву.

И она каждый день молилась за них — за своих мать и отца… ее отца. Это была другая часть дела. Дядя Джо тоже знал правду о ее родителях, но только Роджер мог по-настоящему понять, что произошло; только Роджер тоже умел слушать камни.

Никто не смог бы пройти через испытание вроде этого так, чтобы оно не оставило в нем следа. И он не смог, и она. Роджер хотел, чтобы Брианна осталась после ухода Клэр, но она не смогла.

У нее есть дела дома, объяснила она ему, дела, которые нельзя откладывать, ей необходимо закончить учебу. Это было правдой. Но важнее было то, что ей нужно было уехать — уехать подальше от Шотландии и каменных кругов, вернуться туда, где она могла излечиться, могла начать заново строить свою жизнь.

Если бы она осталась с Роджером, она не смогла бы забыть все это, ни на мгновение. И это было еще одной стороной вопроса, последний кусочек ее трехчастной головоломки.

Он защищал ее, помогал ей. Мать Брианны доверила ее его заботам, и он делал это от всей души. Но почему он делал это — потому что дал слово Клэр, или потому, что сам того хотел? В любом случае, это не было началом общего будущего, поскольку на них обоих лежал сокрушительный груз обязательств.

Если бы у них было будущее… и именно поэтому она не могла ему написать, потому что как она могла сказать хоть что-то, в чем не прозвучала бы надежда и ее собственный полный идиотизм?

— Уходи, и тогда ты сможешь вернуться и сделать все как надо, — пробормотала Брианна и сморщилась при этих словах. Дождь все еще моросил, охлаждая воздух настолько, что можно было нормально дышать. Это было как раз перед закатом, подумала она, но воздух еще был достаточно теплым, чтобы влага осела и сконденсировалась на ее холодном лице; маленькие капли набухли и побежали по шее одна за другой, впитываясь в хлопковую футболку, в которой она спала.

Она хотела оставить в прошлом события прошедшего ноября; просто забыть о них. Позже, когда пройдет достаточно времени, они, возможно, смогут снова сблизиться. Не как актеры, вместе играющие драму ее родителей, а как участники своей собственной пьесы.

Нет, если что-то и произойдет между ней и Роджером Уэйкфилдом, это уж точно будет по их собственному решению. Но все выглядело так, словно она должна была использовать свой шанс выбора сейчас, и такая перспектива вызывала у нее щекотку в животе.

Брианна провела ладонью по лицу, размазывая дождевые капли, и влажной рукой пригладила непослушные волосы. Если она не собирается больше спать, то вполне может поработать.

Она оставила окно открытым, не тревожась о том, что на полу будет лужа. Она чувствовала себя слишком встревоженной, чтобы запечатываться в доме, дыша искусственным воздухом.

Включив настольную лампу, она открыла учебник математики. Одним из маленьких и неожиданных вознаграждений за ее решение сменить направление занятий было открытие того факта, что высшая математика действует на нее успокаивающе.

Когда она вернулась в Бостон, одна, и снова принялась за учебу, ей показалось, что инженерное дело куда безопаснее истории; тут все основано на твердых фактах, все неизменно и непреложно. И все поддается проверке. Она взяла карандаш, неторопливо заточила его, наслаждаясь процессом подготовки, потом склонила голову и углубилась в первую задачу.

И постепенно, как это и всегда бывало, покой нерушимой логики чисел сплел в ее уме привычную паутину, ловя ненужные мысли, укутывая тревожащие эмоции в шелковые нити, словно они были мошками. Вокруг центральной оси задачи вращались эти нити, правильные и прекрасные. И лишь одна маленькая мысль избежала их ловушки, трепеща в мозгу Брианны, словно крошечная бабочка.

«Я рад, что ты это сказала». Она тоже была рада.

Июль 1969.

— Он что, говорит, как битлы? Ой, я просто умру, если он говорит, как Джон Леннон! Ты помнишь, как он выговаривает: «Это мой де-ед»! Я просто валюсь с ног от восторга!