Банда - 2 - Страница 13
- То, что вы нам рассказали, дорогой Павел Николаевич, очень забавно. Только не думайте, пожалуйста, что все мы такие простачки, - обмолвился вскоре после тех событий Сысцов по телефону.
- Упаси Боже! - дурашливо закричал Пафнутьев в трубку. - Я ведь понимаю, что главная моя забота не о мертвых, как бы хороши они ни были при жизни, а о живых людях, дорогой Иван Иванович!
- Вот тут вы правы. На все сто процентов. Но не больше, - добавил Сысцов.
- А бывает больше?
- Да, - сказал Сысцов негромко. - Бывает. Когда истина существует сама по себе, а события - сами по себе. И на истину они никак не влияют и никак в ней не отражаются. Тогда требуется более ста процентов правоты.
- Простите, но тогда истина...
- Совершенно верно, Павел Николаевич, - невозмутимо перебил его Сысцов, чуть повысив голос. - Истина - это версия, которая мне нужна. Которая мне нравится, в конце концов.
- Понял, - Пафнутьев с готовностью кивнул, хотя в этом не было никакой надобности - разговор шел по телефону.
- Вас устраивает такое толкование?
- Вполне.
- Тогда нас с вами ждет долгая и счастливая жизнь, - улыбнулся Сысцов и Пафнутьев кажется даже на расстоянии увидел его опасно сверкнувшие белоснежные зубы. - Разумеется, в пределах, отпущенных нам природой.
- Ха! - осторожно рассмеялся Пафнутьев, поддержав шутку большого человека.
Этот разговор Пафнутьев вел уже из своего нового кабинета и поэтому не был еще вполне уверен в себе. Кабинет представлял собой небольшую комнату размером метров двенадцать - три на четыре. Поначалу такое роскошество несколько угнетало Пафнутьева - как-никак это был первый отдельный кабинет в его жизни и он отнесся к нему с тем простодушным восторгом, с которым входят измаявшиеся жильцы коммуналок в свою первую отдельную квартиру. Пафнутьеву нестерпимо хотелось заменить штору, самому покрасить пол, захваченную пальцами дверь, вымыть большое окно, выходящее прямо в листву громадной липы - распахнув рамы, он мог даже потрогать листву рукой. По утрам он иногда здоровался с липой как бы за руку. Естественно, убедившись, что никто не стоит за спиной и не хихикает тихо, мелко и пакостно, как выражалась все та же Таня, которая относилась к нему так непостоянно. Иногда задумываясь о ней, Пафнутьев мимолетно огорчался, сознавая, что это не очень-то его тревожит. А хотелось, хотелось терзаний и маяты, радостной взвинченности, но... Не было. Он понимал - Таня уходит из его жизни. Спрашивая себя время от времени хотелось бы ему, чтобы она осталась, он отвечал себе искренне и убежденно, - да, хотелось бы, да, пусть бы оставалась. Но предпринять что-то решительное и дерзкое... На это не находилось ни времени, ни духу. И мысли об этой женщине чаще всего заканчивались словами, которые он произносил вслух: "Давай, дорогая, давай... Тебя ждут конкурсы красоты, призы в сверкающих коробках, собранные на полях чудес, тебя ждут прекрасные молодые люди в вислых зеленых штанах, тебя ждут широкие кровати и глухой стук хрусталя с шампанским в полумраке... Давай, дорогая... Прямой тебе дороги в этот самый полумрак..."
Так думал Пафнутьев, растравляя в себе обиду, наслаждаясь своим не очень сильным горем, упиваясь легкой тоской по этой женщине. И кончались подобные его мысли чаще всего тем, что он хмуро и сосредоточенно набирал телефонный номер Тани.
- Не помешал? - спрашивал он напряженным голосом, и Таня сразу все понимала - его настроение, состояние, надежду.
- Паша, ты себя переоцениваешь... Ничему помешать ты просто не можешь.
- Так уж и ничему?
- Да, Паша, да.
- Боюсь, ты меня недооцениваешь.
- Хочешь сказать, что я ошибаюсь?
- Ошибаешься.
- И готов доказать?
- Готов.
- Что же тебе мешает сделать это? - улыбалась Таня в трубку.
- Ты еще поговори у меня, - ворчал Пафнутьев, и посрамленный, ехал к Тане, заглядывая по пути в один-второй коммерческие киоски, которые как-то незаметно и неотвратимо выросли вдоль улиц, вокруг трамвайных остановок, во дворе прокуратуры, и даже в самом здании прокуратуры, правда, с внешней стороны, с торца.
***
В больницу Пафнутьев приехал через полчаса после телефонного разговора с хирургом. С интересом оглядываясь по сторонам, прошел по длинному сумрачному коридору, вдыхая острые больничные запахи, поднялся по холодной бетонной лестнице на второй этаж. Когда сестра спросила его, кого ищет, к кому пришел, Пафнутьев лишь приложил палец к губам - тише, мол, могут услышать. И сестра этим вполне удовлетворилась, тут же отправившись по своим делам. Подойдя к ординаторской, он вкрадчиво заглянул в дверь, неслышно приблизился к загородке. Отодвинув простыню в сторону, он увидел Овсова, сидящего к нему спиной. Но самое интересное было то, что по седому затылку хирурга медленно и как-то раздумчиво скользила девичья ладошка.
- Руки вверх! - сказал Пафнутьев, входя. - Вас это не касается, сказал он девушке, когда та испуганно отдернула руку от головы Овсова. Положите ладошку туда, где она и была, иначе он не простит моего появления.
Девушка стрельнула глазами и, не проронив ни слова, вышла.
- Обиделась? - спросил Пафнутьев.
- Простит, - Овсов поднялся, пожал гостю руку, похлопал по спине.
- Ну ты. Овес, даешь! - Пафнутьев восторженно покрутил головой. - Чем же ты взял ее?
- Она меня, Паша, - Овсов виновато поморгал глазами. - Сам бы не осмелился.
- Чем, Овес?
- Чем берут в таких случаях... Молодость, красота, непосредственность... А остальное у меня самого есть. Выпить хочешь?
- Во времена настали! Куда ни придешь, везде спрашивают, не хочу ли я выпить! Не могу же я постоянно признаваться, что хочу... Прямо, не знаю, что и ответить...
- Поэтому ты признаешься в этом только давним друзьям, - улыбнулся Овсов и рука его потянулась к тумбочке стола. - Ты заметил, что административные взлеты разрушают дружеские связи, а? Толпы подчиненных заменяют нам друзей, а?
- Ложный вывод, - твердо сказал Пафнутьев, усаживаясь на кушетку. Совершенно ложный, безнравственный вывод.
- Тогда ладно, - кивнул Овсов. - Как поживает наш лучший друг Халандовский? Жив ли, здоров ли, как прежде мудр и печален?
- В основном, печален.