Бамбино - Страница 2

— Ты что кричишь?

Перед ним стоял человек. Он был совсем обыкновенный, но Ахмед не отрывал от него глаз: на груди у незнакомца висел новенький пистолет-автомат с матовым черным дулом и ярко-желтой рукояткой.

— Вы партизан?

— Ну, партизан, — улыбаясь, сказал незнакомец.

— Я вам жратву пригнал, — сказал он, указывая на овец, — хозяина моего, монсеньора Лорана.

Прошло несколько месяцев. Неподалеку от алжирской границы в тунисском городке Дуар Уот открылась первая школа для детей бойцов национально-освободительной армии Алжира. Школа разместилась в старом полуразрушенном замке, обитатели которого проходили в последний раз по его комнатам сто пятьдесят лет тому назад. Его стены совсем развалились. Ночью через отверстия в крыше были видны звезды, а когда из пустыни дули ветры, то они пронизывали замок насквозь.

Здесь были и классы, и общежитие. В одном из залов разместилась спальня с кроватями, застланными грубошерстными, колючими одеялами, в другом находилась столовая: здесь выдавали на обед горсть бобов и чистую свежую воду. В большой комнате бокового придела расположились классы первой ступени. Педагог — он сам недавно с оружием в руках дрался с французами и был ранен — выводил мелом на каменной стене большие буквы: «Алжир будет свободным!»

Ахмед Белькасем сидел за первым столом и тщательно копировал буквы на бумаге. Бумага была неудобна для письма — старые французские газеты, но это, в общем-то, не имело большого значения. Ахмед улыбался. Это был первый урок в его жизни.

Волны шли высокие и яростные. Они с силой били в камни, ограждающие со всех сторон бухту, вставали перед ними на дыбы в облаке белой пены, а потом, нелегко переваливаясь, соскальзывали в спокойную голубую воду и через минуту, как побитые псы, лизали прибрежную гальку. Средиземное море штормило, а здесь, за этой естественной каменной оградой, царил мир спокойствия и красоты. Было жарко. В воздухе пахло жасмином и свежими водорослями. Цветы олеандров отражались в волнующейся воде причудливыми формами. Ровные ряды пальм подходили вплотную к открытым галереям прибрежного ресторана. Полунагие, уставшие от солнца люди лежали неподвижно под широкими разноцветными тентами пляжа. Иногда то один, то другой поднимал руку и кричал:

— Эй, оранжату сюда!

И тут же навстречу поднятой руке устремлялась маленькая детская фигурка с большой не по росту корзиной в руке.

— К вашим услугам, синьор. — И чуть позже: — Благодарю вас, синьор, это мой долг.

— Бамбино, сюда бутылку!

— Благодарю вас, синьор.

Когда окликов не было слишком долго, мальчишка напоминал о себе:

— Оранжата всегда кстати в такую жару, синьоры. Она послана самой мадонной.

Его резкий и сильный голос звучал над пляжем и делал свое дело: руки поднимались ему навстречу.

На балкон из ресторана выходил большой и толстый человек в белом колпаке и фартуке и, прикрывая глаза рукой, грозил в сторону моря коротким пухлым пальцем: «Не богохульствуй, Джованьо, мадонне нет дела до твоей оранжаты, у нее есть дела поважней».

— Синьоры, еще бутылочку. Спаси вас мадонна… Это мой долг.

Люди усмехались. Мальчишка был строен и смугл, с льняными волосами, вздернутым тонким носом и голубыми глазами.

— Это не итальянец, а черт знает что, — говорили про него в ресторане, — откуда взялся такой.

— Оставьте вы его в покое, он никому не мешает, — отвечал толстяк — повар Джузеппе. Он брал себя за нос короткими пухлыми пальцами: — Откуда, действительно?

Мальчишка появился в ресторане неожиданно — маленький светлоголовый заморыш — в одну из трудных для побережья штормовых ночей, когда волны обрушились на прибрежные селения и разрушили некоторые из них. Он пришел сюда на свет, тепло, пищу. Он стоял и смотрел на красиво одетых танцующих людей, на спокойную, отгороженную от мира каменной преградой бухту, на яркие, освещенные, вкусно пахнущие столы, и у Джузеппе не хватило духу крикнуть грубое слово.

— Хочешь есть?

— Да, синьор.

— Где все твои?

— Я не знаю, синьор.

— Откуда ты?

Мальчишка махнул рукой куда-то в темноту.

С тех пор он остался здесь, в маленькой каморке около кухни большого фешенебельного ресторана. Его звали Джованьо, но он откликался на имя Бамбино — мальчишка. Так и пошло.

— Бамбино, лимонад на пятый стол! Бамбино, сигарет синьорите! Да живей!

Сначала он был мал, неповоротлив и слишком задумчив. Он часто ошибался, и его ругали, но не гнали и даже кормили три раза в день: все-таки пользу приносит мальчишка, помогает. Потом он подрос, отъелся и повеселел, стал быстр и уверен.

Никто не мог быстрее, чем он, откупорить бутылку и вовремя поднести зажигалку к задумчиво застывшей во рту сигарете. Делал он это ловко и спокойно, и, когда его благодарили, он бесстрастно-вежливо отвечал: «Это мой долг, синьор».

Со временем Бамбино стал настоящим маленьким официантом. Он научился молчать, когда им были недовольны, вежливо, с достоинством благодарить за доброе слово и ловко прятать в карман чаевые. Он не усвоил только одно непременное свойство, которое неукоснительно требовалось от здешних официантов: улыбаться. Он все делал исключительно серьезно, и в его светлых глазах всегда тлела настороженность.

Ему купили белый парусиновый пиджачок и черную бабочку, и он надевал их поверх своей старенькой, с продранными локтями рубашки. В эту минуту Бамбино становился еще более серьезным.

— Сколько тебе лет, малыш?

— Одиннадцать, синьор.

— Тебе нравится твоя работа?

— Да.

— Ты не устаешь?

— Нет, благодарю вас.

Бамбино работал каждый день с двенадцати часов дня, как только открывался ресторан, до глубокой ночи, пока оттуда не уходили последние посетители. Потом он шел в свою конуру около кухни и ложился спать. Он никогда не жаловался, никогда ничего не просил и никому не прекословил. «Талант, — говорил про него Джузеппе, — вырастет — цены ему не будет».

Однажды заболел Лючано — парень из соседнего местечка, который подрабатывал в ресторане пением под гитару. Его ждали к четырем часам, но он так и не пришел.

Был теплый и тихий вечер, огоньки бакенов убегали в сторону Капри, обозначая путь для судов и катеров. Жара спала, и запах жасмина — свежий, будто очищенный вечерней влагой, — колыхался над бухтой. Подвыпившие иностранные гости потребовали «настоящую итальянскую канцону».

— Я спою, Джузеппе, — сказал тогда Бамбино.

— А ты пробовал когда-нибудь?

— Нет.

Здесь же, около кухни, официанты-аккомпаниаторы устроили маленькую пробу. Бамбино закрыл глаза, вздохнул и по-детски, всей грудью, напрягая шею, спел два куплета «Канцоны миа» — популярной на побережье песенки. Гитаристы уловили тон.

— Что ты будешь петь?

— То же, что и Лючано.

— Пошли.

Двое официантов с гитарами встали между столиками и повернулись в сторону иностранных гостей. Бамбино пристроился между ними — сосредоточенный, тоненький и решительный. Гитаристы негромко наигрывали знакомую мелодию. Лючано пел эту песню каждый вечер. Это была «настоящая итальянская канцона». Бамбино посмотрел прямо перед собой, протянул руки вдоль тела, вытянул шею и запел резким сильным и точным голосом.

— О, какая прелесть, — взвизгнула седоватая растрепанная дама, — он поет, как кукла, итальянская кукла. — Ее слова понравились.

— Браво, итальянская кукла, — закричали гости, — еще канцону!

Когда он кончил, ему бросили несколько полудолларовых монет. Это были в здешних краях большие деньги. Бамбино вежливо поднял их и отдал гитаристам.

С тех пор в его жизни произошли важные перемены: ему стали платить по пятьсот лир в день. Бамбино уже не допивал, как прежде, из бутылок остатки оранжаты. Он сам мог купить бутылку вкусной воды, а иногда и мороженое.

Он стал частенько подменять Лючано, и, когда тот пил с Джузеппе «Кианти» на заднем балконе, Бамбино выходил к гостям. Он опускал руки вдоль тела, устремлял напряженный взгляд прямо перед собой и пел громко и резко. Он и здесь никогда не улыбался и был исключительно серьезен. Это почему-то очень веселило гостей. Ему часто бросали монеты, а потом говорили: «Пой еще». Иногда он выходил вместе с Лючано, и тогда его представляли как младшего брата. Потом кончалась работа, Лючано давал ему две-три столировых бумажки, щелкал пальцами по затылку и говорил: «Прощай, я пошел, черт бы их побрал».