Баллады тюрем и заграниц (сборник) - Страница 5

– …но если вы имеете в виду судового кота, то он вовсе не пернатый, смею вас уверить. А вообще к скотоложеству наука относится так же, как уголовный кодекс.

– То есть?

– Отрицательно.

– Скотоложество возможно только на скотовозах, – отмежевался механик. – На обычных же кораблях может быть только один вариант скотоложества.

– Какой же? – купился профессор.

– Если любовник – скотина.

В замкнутом мужском коллективе эстетическая примитивизация индивидуумов происходит удивительно быстро, как будто выключатель щелкает. Всякая духовная утонченность закукливается мигом. Слушатели загоготали. Механик приосанился с видом победителя в научной дискуссии. Гоготанье помогало ему увязать нить беседы с изначально поставленным вопросом:

– Когда я служил срочную на эсминцах, у нас кок готовил гуся так. Он привязывал ему к лапкам веревочки, потом пристраивал гуся себе на… э-э… сзади ниже талии, а веревочки связывал у себя на животе, как раз над пряжкой ремня.

– И садился с гусем на сковородку? Гусь-табака по-флотски? Оригинально. Согласен.

– Нет, – терпеливо продолжал механик. – Сковородка потом. Он перетаскивал гуся вперед. Вроде как женщина может застегнуть бюстгалтер спереди, а потом перетащить на себе на сто восемьдесят градусов в нормальное положение, ну, чтоб удобней было, и тогда уже вложить… как надо… понятно. – Он очень старался излагать на высоте приличий.

– Действительно, если бюстгалтер сзади, то вложить как надо не очень удобно, – согласился профессор. Три стопки спирта были его нормой, и он чувствовал себя в ударе. – Нам остается выяснить, как кок использовал гуся вместо бюстгалтера и что он в него вкладывал.

– Как же? Мужской половой детородный пенис, – пояснил механик в медицинских терминах.

– Куда?!

Запас анатомической лексики механика был исчерпан.

– Гусю в жопу, – сказал он, интеллигентностью тона стараясь компенсировать ненаучность выражений.

Одни ученые очки упали на палубу и разбились.

– Зачем?!

– Зачем… Хм! Вы на флоте не служили? А, вы вместо этого учились в университете. Конечно. На эсминцах женщин нет, профессор, тем более студенток. Вот зачем.

Профессор покраснел и растерялся.

– И что же дальше?..

– А дальше самое главное. Он начинал медленно сворачивать гусю шею.

– И… какой же во всем этом смысл? – пытался держать марку глубокоуважаемый профессор Шумский, доктор биологических наук и автор двух монографий, с позором чувствуя себя недоучкой.

– А такой, – торжествующе зазвенел рассказчик, – что гусь хлопает крыльями и елозит, как отпетая… б… б… блядь! – Он свел машущие руки перед гениталиями и изобразил, как именно елозит гусь и как он при этом хлопает крыльями.

– Отпетая блядь, хлопающая крыльями… какой образный язык у моряков! – сказал ученый, у которого разбились очки, и теперь он воспринимал происходящее только на слух, стараясь ничего не упустить.

– И долго он так хлопал? – не выдержал профессор, живо представляя себе эту картину, способную свести с ума общество защиты животных.

– Зависит от желания.

– Гуся?

– Кока! Тут нужно умение. Гусь уже трепещет, и последний момент наступает, когда свертываешь ему шею окончательно! – Под этот танец умирающего гуся механик выразил лицом взрыв восторга.

Два юных аспиранта зааплодировали.

– Что ж с ним потом делали?..

– С коком?

– С гусем!

– Жаркое для офицеров.

Ученые хохотали, икая и кашляя.

– Послушайте, – печально спросил профессор, – почему вы такой циничный?..

– Потому что я вчера женился, – сказал механик.

Ученые легли на палубу и задрыгали ногами.

– На ком? – изумился его научный оппонент, не в силах перестать играть роль кретина помимо своей воли.

– На гусе, – сплюнул новобрачный с презрением к сухопутной тупости.

– Ох-ха-ха-ха!!! Гы-гы-кхх!.. Ха-ха-ххх!..

– Вы жене шею свернули? Или она крыльями слишком долго хлопала? – удачно съязвил профессор. – Печаль понятна. Кстати, из чего ужин приготовлен? Капитан в курсе?

Но механик, одержав явную победу в дискуссии, к ее продолжению утерял всякий интерес. Он махнул рукой, замолк, задумался, вздохнул. И без всяких смешков изложил взгляд моряков на то, какую надо выбирать себе жену. Фригидную. Потому что когда приходишь из рейса, и с такой хорошо, и ей терпеть лишь периодически. Зато в море на душе спокойнее, и жена может хранить верность без насилия над собой. Так-то… А если жена темпераментна, и вдобавок красива, то дома, конечно, замечательно, но это когда ты дома, а когда ты не дома, то дома замечательно уже не тебе, а тебе ничего замечательного, кроме злого воображения и одинокого сами понимаете чего. Никаких условий для нормальной работы! Жизнь…

– А она красивая. И вообще… И прямо после свадьбы – на два месяца в рейс. Чему ж тут радоваться.

И тут ученые вникают, благородно вопят о счастье и верности, хлопают его по плечам, поздравляют, наливают, составляют коллективную радиограмму с пожеланиями счастья и вообще окружают заботой.

– Ты ее любишь?

– Именно…

– А она тебя?

– Видимо да…

– Как зовут-то?

– Стелла. Имя красивое. Звезда значит… – И ищет грустным взглядом звезду, которой полагается уже появиться в небе.

– Так как же ты можешь, что за глупости, гадостные подозрения, брось, ты что, все отлично, – и т.д., и т.п.:

– Это у тебя просто депрессия, бывает, пройдет.

– Поживешь подольше – тогда поймешь, что это тоже счастье: способность страдать в разлуке с любимой женой.

– Вот когда страдаешь без разлуки, и с нелюбимой – это хуже, мужик!..

А красное солнце вдавливается в горизонт, море блещет, чайки кружат, туманный берег тает вдали, и разговор о любви принимает все более прекрасный и возвышенный характер пропорционально понижению уровня спирта в канистре. Тем более что вдохновение самих ученых чудесно подогревается перспективой двухмесячного отдыха от семей.

Они, значит, вдохновенно рассуждают о любви и произносят за нее тосты, а механик говорит:

– В «Кавказском» в половине девятого оркестр начинает играть.

– Это ты к чему?

– Да я ее в «Кавказском» снял.

– Ну и что?

– А то, что она сейчас тоже, наверно, об этом думает…

– Пусть думает, чего плохого?

– А плохого то, что у нее мысли с делом не расходятся. Чего нельзя сказать о ногах, – не совсем внятно добавил он.

– Это в каком смысле?

– В таком, что расходятся.

– Что?

– Ноги.

– С чем?..

– Одна с другой. С чем. С тем.

– Все время, что ли?

– Нет. Как только появляются мысли.

– Да почему ты так думаешь?

– А как мне думать. Что ей еще делать-то.

– Да перестань, не знаешь ты женщин. Она сейчас о тебе думает, вспоминает…

– Знаю я женщин. Думает, вспоминает, а самой от этого еще больше хочется. Повспоминает-повспоминает – и поскачет.

Возникает пря. Стихийно организуется гуманитарное общество «Ученые за любовь и верность». Несут гитару. Профессор читает пятьдесят второй сонет Шекспира.

И тут в полной панике влетает тот ученый, у которого недавно очки разбились. Он пошел надеть запасные очки, и заодно принялся сквозь них смотреть на все подряд. И то, что он увидел, – вернее, то, чего он не увидел, – вышибло из него все мысли о любви и прочей хренотени.

– Забыли, – трагическим шепотом кричит он и умирает.

– Что забыли?

Забыли. Все бросаются пересчитывать свои драгоценные ящики, контейнеры и приборы. И выясняется, что один ящик с незаменимыми приборами они как-то, видимо, оставили на берегу. На пирсе, вероятно. В суете. Там рядом еще штабель чужих ящиков стоял, и пока все скакали и кантовали свой груз, что в какую очередь на борт волочь, один ящик, наверно, отставили в сторону, да так и забыли. И теперь без этих ценных и уникальных приборов никак в экспедиции работать невозможно. О-ё-ё…

Орут друг на друга, машут руками, хватаются за головы. И валят толпой к капитану.