Баллада о бомбере - Страница 8

– Ладно, – сказала она, подумав, – иди со мной.

Он поднялся, с удивлением чувствуя, что дрожат ноги.

Они шли с полчаса, пока не выбрались через заросли к обвалившейся от ветхости охотничьей избушке.

– Вот здесь жди меня, – велела она. – Завтра с утра приду. Напиться захочешь – ручей рядом.

Он следил из окна, сидя на чурбаке, как она уходит в своем выцветшем платке, тяжелой крестьянской поступью, потом лег на полусгнившие нары, подумал, слез, забился под нары на пол, поглубже, чтоб было его не заметить, если кто войдет, закрыл глаза и от слабости потерял сознание.

Она пришла через сутки и из своей корзинки достала из-под листьев укутанный в тряпицу каравай свежеиспеченного хлеба. Хлеб пах головокружительно. Гривцов вдруг подумал о голодных детишках, ждущих ее дома, в разоренной войной избе, о мужике ее – есть он еще где на свете, нет его?.. – о хлебе этом, взятом от собственных детей, и от голода, жалости и слабости вдруг заплакал.

– Оголодал, милый, – сказала женщина. – Как звать-то тебя?

– Андреем, – сказал он, дрожащей рукой ломая краюшку.

– Много не ешь сразу… Тяжело животу будет. Дня на три растяни. На третий день, может, придет к тебе кто… Про меня – молчок, понял?..

Она повернулась и быстро исчезла.

Три дня в избушке он ломал себе голову: пришлет она к нему партизан? Или еще что-нибудь непредвиденное с ним стрясется? И что делать, если никто не придет? Пробираться на восток?

По ночам примораживало, октябрь наступил, и он дрожал в своем жалком тряпье.

Трое суток прошли. Хлеб был съеден до последней маленькой крошки. Гривцов решил ждать еще сутки, а следующей ночью идти на восток.

Он не спал, когда услышал в лесной темноте у крыльца тихие шаги. Негромкий уверенный голос приказал:

– Кто тут есть? Выходи!

– Ребята! – сказал Гривцов. – Я свой, ребята!

– А вот посмотрим сейчас, какой ты свой…

Луна светила вовсю, бросая на поляну причудливые зубчатые тени сосновых вершин. При ее свете трое придирчиво исследовали Гривцова, похлопали, обыскали.

– Из лагеря, говоришь, бежал? – с издевкой произнес тот, кто приказал выходить, хотя Гривцов еще ничего не говорил. – А вот сейчас проверим, из какого такого лагеря.

– И отправим обратно, – пообещал хриплый бас. В руках обладателя баса был короткий немецкий карабин.

«Полицаи? Неужели продала? Или проверка, провокаторов боятся? Не шлепнули бы под горячую руку…»

– Закурить дайте, ребята, – попросил Гривцов.

– Курить у самих нема, – ответил третий, по голосу – совсем мальчишка.

«Тогда – не полицаи. Те должны от немцев курево получать».

Допрос был краток.

– Когда бежал?

– Шесть суток назад.

– Где сидел?

– Аэродром обслуживал.

– Немцев обслуживал, сволочь… Что делал?

– На бензозаправщике.

– Как бежал?

– Рванул через шлагбаум.

– Почему не пристрелили?

– Стемнело уже. Били по скатам. Я выпрыгнул на повороте – не заметили.

– Почему не гнались?

– Бензозаправщик на мост влетел, рухнул и взорвался. А я – ползком к реке, и вплавь.

– Складно врешь.

– Да не вру я, ребята! – взмолился Гривцов.

Басистый с карабином мирно прогудел:

– Ладно… Брось ему душу мотать, Яшка. Все сходится ведь.

Яшка возразил:

– А руки я ему все-таки свяжу!

К утру Гривцов увидел партизанский лагерь.

В его представлении партизанский отряд был чем-то вроде усиленной отдельной роты, напичканной подрывными средствами. Партизанский отряд оказался: два десятка человек, в возрасте от пятнадцати до пятидесяти, одетых кто в нашу форму, кто в немецкую, кто в штатское. Столь же пестрым было вооружение: от крупнокалиберного авиационного пулемета Кольта, добытого не иначе как с нашей сбитой «Аэрокобры» или «Тандерболта», до обшарпанного обреза, сделанного из трехлинейки еще в гражданскую войну, вероятно. Лица небритые – а чем особенно-то побреешься? Отношения не военные, а скорее, какие-то домашние: «Петька, вали в караул – сегодня твоя очередь! – Почему я! – Давай-давай!»

Над землянками поднимались в утреннем туманце уютные дымки. Пшенной кашей пахло, оружейной смазкой, крутым мужицким духом; пила повизгивала где-то рядом.

Командир, озабоченный бородач в ватнике, жестом велел вести Гривцова к нему. В прокопченной землянке сели за дощатый стол. Гривцов коротко изложил свою одиссею.

– Хлебнул, браток, хлебнул. – Командир пошарил в ящике, достал кисет и самодельную деревянную трубочку. – На, покури. Заслужил.

И пока Гривцов с наслаждением окутывался дымом крепчайшего самосада, он внимательно буравил его маленькими карими медвежьими глазками.

– Ну что, – спросил испытующе, – партизанить будем?

– Партизанить, – повторил Гривцов. – А… летчиков здорово не хватает. С Большой Землей связи нет у вас?

– У отряда Мацилевича была летом связь, – сказал командир. – У него ребята с Большой Земли работали, железнодорожные мосты рвали. Вот это были спецы! К одному мосту – ну никак не подойти было. Пулеметы кругом натыканы, сигнализация – прямо как в швейцарском банке! Так они что придумали: за километр сверху по течению пустили чурбаки, а один сидит в лесу на самой здоровой сосне, на вершине, с биноклем, и по часам засекает секунды – сколько надо чурбаку, чтоб доплыть до моста. Потом сколотили плот, к нему – поперечные рейки, чтоб он между быками пройти не мог, на плот – взрывчатку, бикфордов шнур отмерили, и ночью пустили. Доплыл плотик, встал под мостом, и тут же рванул! Одно удовольствие!

– А связь? – спросил Гривцов, холодея от внезапной надежды.

– Со связью тоже была смехота. Подрывников этих выбросили с парашютами ночью, ну, радистка их и села на верхушку сосны, зацепилась парашютом и повисла. Ей бы подождать, пока мужики соберутся и начнут ее искать, а она давай по инструкции ножом стропы резать. Молодая – старательная и глупая. Это иногда одно и то же. Ну, перерезала стропы и грюпнулась с двадцати метров. И смешно, и жалко девчонку… Сбросили им вторую – они ее неделю ждали, искали, – нашли: ободранная, без рации, пистолетик держит и пищит: «Летчика тащите! Летчика тащите!»

– Я этот летчик! – заорал Гривцов не своим голосом. – Я! Где она?!

Командир ухватился двумя руками за волосы, зашевелил бородой и стал со вкусом хохотать:

– Ох-х! Ха-ха-ха!.. Где вас таких… ха-ха-ха! берут только! Простое дело… ха-ха!.. сделать не можете… ой…

Просмеявшись и вытерев глаза, он глубоко вздохнул, переведя дыхание, и сообщил:

– Они на днях уйти должны были.

– Куда уйти?!

– Куда! В отпуск! В ресторан! На Большую Землю уйти должны были.

– А радистка жива? – со страхом спросил Гривцов.

– Почему ты пошел в летчики, а не в подрывники? – поинтересовался командир. – Работал бы с ней вместе. Это что, твоя девчонка, что ли?

– Ты, братишка, до войны не иначе артистом на эстраде работал, – со злостью на его бессердечный юмор сказал Гривцов. – Не конферансье?

– Не, – сказал командир. – Я до войны в Минске, в институте, историю преподавал. Интересная наука, знаешь? Очень настраивает на юмористическое отношение к происходящему.

– А у тебя-то самого никто в войну не погиб?

– У меня-то самого все погибли, – ответил командир спокойно. – Но головой об стенку с горя мы будем биться после войны. Когда победим. Если кто доживет. А сейчас воевать надо. А воевать надо спокойно и по возможности с юмором. Это помогает лучше соображать.

Он в молчании набил трубочку, закурил, вздохнул:

– Через пару дней придет связной от Мацилевича. Узнаем, что там делается. И решим, как с тобой быть. Поживи у нас пока…

При последних словах Яшка, скуластый крепышок в немецкой подрезанной шинели, который ночью допрашивал Гривцова на поляне, сунулся в дверь:

– Что значит «поживи»? Пусть на задание сходит, а я присмотрю за ним, чтоб не сбег! Проверим, какой он такой летчик.

– Яков, – сказал командир ласково, – пошел вон. – И, когда дверь закрылась, улыбнулся Гривцову: – Яков прав. Проверка, знаешь, – основа доверия. Тебе же самому спокойнее будет, если с нами попартизанишь немного. И здесь спокойнее будет, и на Большой Земле, когда выйдешь туда. Доверие – оно, знаешь, тяжело заслуживается. Тебе из чего стрелять больше нравится?