Балаган, или Конец одиночеству - Страница 12

Он был в ужасе, когда до него дошло то, что наша мать знала заранее, до того, как спустилась вниз. А именно: мудрость и утонченность чувств в отвратительных телах, как у нас с Элизой, сделают нас еще более омерзительными.

Отец был в этом не виноват, и мать не виновата. Виноватых не было. Для всех людей, вообще для всех теплокровных животных, если уж на то пошло, было естественным как дыхание желать скорой смерти выродкам. Это был инстинкт.

И вот мы с Элизой разбудили этот инстинкт, превратив его в невыносимую трагедию.

Не ведая, что творим, мы с Элизой наложили древнее проклятие чудовищ на всех нормальных существ. Мы потребовали уважения к себе.

Во всей этой суматохе мы не заметили, как наши головы разъединились, разошлись на несколько футов – значит, мы больше не могли мыслить гениально.

Мы стали настолько несообразительными, что решили – отец просто не выспался. Заставили его выпить кофе, старались расшевелить забавными песенками и загадками, которых мы знали уйму.

Помню, я его спросил, знает ли он, почему сливки дороже, чем молоко.

Он пробормотал, что не знает.

Тогда Элиза ему и говорит:

– Потому что коровы ни за что не хотят приседать над такими маленькими бутылочками.

Мы хохотали как безумные. Мы катались по полу. Потом Элиза встала, наклонилась над отцом, уперев руки в боки, и пожурила его ласково, как будто он маленький мальчишка.

– Ах ты соня-засоня! – сказала она. – Ах ты соня-засоня!

В эту минуту появился доктор Стюарт Роулингз Мотт.

Хотя доктору Мотту сообщили по телефону о нашем внезапном преображении, похоже было, что для него этот день начался как любой другой. Он сказал то же самое, что и всегда, приезжая во дворец:

– Как делишки, детишки?

Тогда я сказал первую разумную фразу, какую услышал от меня доктор Мотт.

– Да вот папа никак не проснется, – сказал я.

– Вот как, – ответил он. В награду за свою закругленную фразу я получил едва заметную улыбку.

Доктор Мотт вел себя до невероятности буднично, он даже отвернулся от нас, чтобы поговорить с Оветой Купер, нашей нянькой. Судя по всему, ее мать чем-то болела – там, в деревне.

– Овета, – сказал доктор Мотт, – вам будет приятно узнать, что у вашей матушки температура почти нормальная.

Отца рассердила такая невозмутимость, и он обрадовался, что есть на ком сорвать раздражение.

– Сколько это тянется, доктор? – спросил он. – Давно ли вы узнали о том, что они разумны?

Доктор Мотт бросил взгляд на часы.

– Примерно сорок пять минут назад, – сказал он.

– Вы, кажется, нисколько не удивлены, – сказал отец.

Доктор Мотт немного подумал, потом пожал плечами.

– Разумеется, я очень рад за всех вас, – сказал он.

Доктор Мотт сказал эти слова настолько безрадостно, что это заставило нас с Элизой опять сблизить головы.

Что-то тут было нечисто, и нам было совершенно необходимо понять, в чем дело.

Наш гений нам не изменил. Он дал нам понять, что на самом деле мы влипли в куда более безвыходное положение, чем раньше.

Но на нашего гения, как и на всех прочих гениев, порой нападала монументальная наивность. Так вышло и в тот раз. Он нам подсказал, что надо сделать: быстренько вернуться в состояние идиотизма. И тогда все будет в порядке.

– Ату, – сказала Элиза.

– Угу, – сказал я.

Я громко пукнул. Элиза пустила слюни.

Я взял булочку с маслом и запустил ее в лицо Овете Купер. Элиза обернулась к отцу.

– Буль-плю! – сказала она.

– Мум-пум! – крикнул я.

Отец расплакался.

С тех пор, как я начал писать эти мемуары, прошло шесть дней. Четыре дня тяжесть была средняя – привычная, как в старые времена. Вчера она была очень сильная, я еле выбрался из постели – сплю я в гнезде из разных лохмотьев в вестибюле Эмпайр Стейт Билдинг. Когда мне понадобилось в шахту для лифта – мы пользуемся ею вместо уборной, – я пробирался через чащу из подсвечников на четвереньках.

Хэй-хо.

Ну, а в первый день тяжесть была маленькая, и сегодня опять такая же. И опять у меня эрекция, и у Исидора, любовника моей внучки, тоже. Как, впрочем, у каждого мужчины на острове.

Вот Мелоди с Исидором, прихватив с собой туристский ленч, отправились на перекресток Бродвея с Сорок второй улицей – они там строят в дни легкой тяжести что-то вроде пирамиды.

Они не обтесывают плиты и блоки, чтобы построить ее, и вообще не стесняются в выборе материала. Вместо камня они суют туда и куски рельсов, и бочки из-под горючего, и шины, и обломки автомобилей, и мебель из офисов, и сиденья из театров, в общем, всякую рухлядь. Но я смотрел, что у них получается. Когда они ее закончат, это явно будет не просто куча мусора. Это будет настоящая пирамида.

Так что археологи будущего, прочтя мои записки, будут избавлены от бесплодного труда – раскопок этой пирамиды. Им не понадобится искать то, ради чего она сделана. Там нет ни секретных камер, ни потайных сокровищниц.

То, ради чего построена пирамида, – сущая мелочь, и она спрятана под крышкой люка, лежащего в основании пирамиды. Это тельце мертворожденного ребенка мужского пола. Младенец покоится в нарядной коробке, которая некогда служила пепельницей для дорогих сигар. Эту коробку положили на дно люка четыре года назад, среди путаницы кабелей и труб – Мелоди, его двенадцатилетняя мать, я, его прадедушка, и наша ближайшая соседка, наш дорогой друг, Вера Белка-5 Цаппа.

Пирамиду придумали строить Мелоди и Исидор, который стал ее любовником позднее. Это надгробие – памятник жизни, которая не была прожита, человеку, которого даже не успели назвать человеческим именем.

Хэй-хо.

И вовсе ни к чему рыться в пирамиде, чтобы достать коробку. К ней можно подобраться через соседние люки.

Берегитесь крыс.

В виду того, что младенец был моим наследником, пирамиду можно назвать так: «Гробница Принца Подсвечников».

Имя отца Принца Подсвечников осталось неизвестным. Он обошелся с Мелоди довольно бесцеремонно на окраине Скенектеди. Она шла из Детройта, что в Мичиганском Королевстве, к Острову Смерти, где она надеялась найти своего дедушку, легендарного доктора Уилбура Нарцисс-11 Свейна.

Мелоди опять беременна – на этот раз от Исидора.

Она у нас кривоногая, маленькая, с торчащими кривыми зубками и следами рахита – но веселая. В детстве она очень уж плохо питалась – жила сироткой в гареме Короля Мичигана.

Мелоди кажется мне порой жизнерадостной старушкой-китаянкой, хотя ей всего шестнадцать. Когда беременная девчушка так выглядит, всякому врачу-педиатру станет грустно.

Но меня утешает то, как ее любит розовый, энергичный Исидор. Как почти все его сородичи Крыжовники, Исидор сохранил полный набор зубов, и его не клонит к земле, даже в дни тяжелой тяжести он ходит прямо. В такие дни он носит Мелоди на руках, даже меня предлагал поднести, куда надо.

Крыжовники – в основном собиратели пищи, живут они в развалинах Нью-Йоркской биржи и поблизости. Они ловят рыбу в доках. Ведут раскопки, добывая консервы. Собирают фрукты и ягоды, когда они им попадаются. А картофель, помидоры, редиску выращивают сами. И еще всякую всячину.