Бал-маскарад - Страница 5

Ох, какая же она была отвратительная девчонка! Какая невыносимая девчонка! Если бы в сентябре прошлого года не появилась тетя Ева, она, может быть, никогда и не изменилась бы, или случилось бы это так поздно, что бабушка и дядя Бенце прожили бы свою жизнь одиноко и безрадостно.

Дядя Бенце уехал. Теперь вместо него приходили только письма, письма и подарки то бабушке, то ей. Ей он посылал чудесные бумажные салфетки и этикетки со спичечных коробок, а бабушке – цветы и книги об уходе за комнатными растениями. Прежний распорядок жизни восстановился, но ненадолго, потому что пришла тетя Ева, начались эти странные, совершенно новые, ни на что не похожие воспитательские часы, потом в октябре разразился знаменитый скандал из-за сбора о мире, и начался весь этот необыкновенный период, когда она все время чувствовала себя словно в лихорадке и едва осмеливалась поднять глаза от парты, только всматривалась – сначала в себя, потом в свой дом, во всех вокруг, – и тогда вдруг все осветилось, она увидела и себя, и бабушку, и папу, увидела так, как никогда до сих пор…

Папа не работает в лаборатории, папа только фотографирует. Но однажды он показал ей только что отпечатанные карточки – люди выглядели на них не такими уж красивыми. Какое там! Но, когда в лаборатории их брали в работу и начинали колдовать над ними с помощью тоненькой, как волосок, кисточки, фотографии изменялись. Они уже не были точно такими, какими были люди в действительности, но такими, какими они хотели бы себя видеть. Со снимков на зрителя смотрели люди с красиво очерченными ртами, с мечтательными глазами, с неестественно гладкими лицами… И вот Кристи впервые в жизни увидела себя и свою семью словно на неотретушированной фотографии. Впечатление было сильное, но пугающее. Бабушка ходила-бродила среди них, кое-как отвечала дяде Бенце на письма, вообще же никогда его не поминала, словно позабыла проведенные вместе вечера…

Кристи тогда уже знала: если человек не говорит о чем-то, это еще не значит, что он об этом не думает. Наоборот, он думает об этом больше.

Тогда же и папа стал по-другому вести себя с бабушкой. Словно и папе объяснили то же самое. Кристи догадывалась, кто мог говорить с папой, и только одна бабушка не замечала, что кто-то чужой заботится о них, дает советы, направляет. Тетю Еву бабушка в расчет не принимала, к тому же она была настроена против нее и не хотела простить ей памятной встречи после того ужасного воспитательского часа. Не знал, конечно же, и дядя Бенце, что живет в Обуде[5] молодая учительница, которая убеждена, что люди должны жить естественно и что нет ничего отвратительнее, чем угнетать своих близких, становиться обузой для собственной семьи, не давать людям свободно дышать.

Однако наладилось все не так просто и не сразу. Кристи сперва сама должна была выяснить, чего она, собственно, хочет, а когда ей все стало ясно, нужно было сообразить, как осуществить задуманное. Бабушка ограждала ее от всяких забот – она готовила, ходила за покупками, отдавала большие вещи в стирку, прибирала в квартире, меняла постельное белье. Что будет без нее?

Когда Кристи додумала все до конца, ей стало мучительно стыдно.

Неужели все держалось на этом? И дело не в каких-то там чувствах Кристи, а просто в ее привычке к комфорту? И из-за этого бабушка должна до самой смерти оставаться одинокой?

Что ж, отныне она будет делать то, что до сих пор делала бабушка, и ничего, что она не все умеет. Остальное доделает пылесос, полотер, химчистка, столовая… Боже мой, какая же она была эгоистка, какая эгоистка!

Сначала нужно было переговорить обо всем с папой, это был их самый первый в жизни взрослый разговор. Произошел он в конце ноября, когда папа еще весь сиял, озаренный светом вновь открытой радости, когда еще не померкло все, когда еще продолжались встречи – те самые встречи, две из которых она подсмотрела.

Папа кашлял, прочищал горло. Сказал что-то вроде того, что один его хороший друг рассуждает так же. «Твой хороший друг, – думала Кристи, – уж я-то знаю, кто он, этот твой хороший друг».

– Вот видишь, – сказала она отцу и, положив руку ему на плечо, заглянула в лицо. Еще год-другой, и она станет такого же роста, как папа. – А кто скажет об этом бабушке, ты или я?

Папа считал, что Кристи говорить все-таки неприлично.

Про себя она посмеялась над этим немного. Иногда папа самую-самую чуточку старомоден. Конечно, тетя Ева уже заметила это. Но папа поддается воспитанию. Все люди поддаются воспитанию, даже самые старые, говорит тетя Ева. Ничего, потом. Времени хватит.

Папа действительно поговорил с бабушкой, в тот день бабушка разбила пепельницу – впервые с тех пор, как Кристина знает ее. У нее так дрожали руки, что она уронила пепельницу. Бабушка сдалась не сразу, ее пришлось долго убеждать. «Она в тысячный раз готова слушать, что мы и без нее справимся, – думала Кристи. – Бабушка очень порядочный человек, у нее такое чувство ответственности».

Прошло три дня, прежде чем папе удалось убедить бабушку; возражения у нее иссякли, она уединилась и села сочинять письмо. Дядя Бенце вместо ответа явился из Цегледа сам, и тот субботний вечер был веселым и праздничным, самым веселым и праздничным из всех, какие помнила Кристи. Бабушка и обручальное кольцо получила, настоящее золотое колечко, и глаза у нее тоже стали золотистые – просветленные и сияющие радостью.

Если они поженятся на следующей неделе, тогда, значит, дядя Бенце не согласился все-таки ждать до лета, как просила бабушка. И правильно, зачем откладывать? Бабушке, наверное, неловко, что она уступает ему, она смущена и растерянна. Милая моя бабушка!

«Ты была всегда ко мне ужасно доброй, – думала Кристина, – а я тебя никак за это не отблагодарила. Моя благодарность была в том, что я все крепче цеплялась за тебя, заполняла твою жизнь собой, везде вставала у тебя на пути. Куда бы ты ни повернулась, везде была я, а я думала про себя, что это и есть любовь. Исключительно из привязанности я не давала тебе жить, и видишь, так-таки и отняла у тебя два прекрасных года: ведь дядя Бенце стал заговаривать с тобой о женитьбе, когда я была еще в шестом классе. Иди же, ты свободна! Никогда больше не буду я думать, что люблю кого-то, если делаю этого человека рабом, если подавляю его, становлюсь для него обузой.

Любовь окрыляет. Если любишь кого-то, дай ему крылья! Сама я не знала этого, но меня научили. И если мне удалось это, тогда, может быть, удастся и все, что я задумала».

На площади стояла кормушка для птиц, ее устроило звено Рэки; в сгущающихся сумерках проскользнули две птицы, одна уселась на верхушку выдолбленного корыта, другая устроилась у входа в искусственное гнездо и принялась клевать подвязанный на веревочке кусок сала. «Человек живет не только для себя!» – кричала тетя Луиза всякий раз, когда кто-нибудь мчался по коридору, чуть не сбивая с ног встречных. Они посмеивались над этой фразой, она вошла у них в поговорку. Сейчас эти слова вдруг приобрели смысл, отчетливый, до слез ясный смысл.

Кристи тряхнула головой, словно хотела прогнать мысли прочь. Это движение осталось у нее еще с детства, она всегда так делала, когда чувствовала, что не может больше ломать себе голову, – начинала ожесточенно трясти своими кудряшками, словно мысль была чем-то реальным, что можно вытряхнуть из головы, как какой-нибудь предмет. Она встала. Звякнул колоколец часовенки, затем зазвонили в приходской церкви на площади Орослан. Пять часов. Если она не поторопится, то опоздает.

Каких-нибудь два-три дома отделяло ее от площади Орослан.

Дойдя до угла, она тотчас увидела, что в этот вечер из-за бала-маскарада даже площадь кажется иной: из дверей лавок выглядывали покупатели и продавцы, рассматривая ряженых, спешивших к школе. Тетя Ева сказала, чтобы все нарядились дома, а в школе только сняли пальто и надели маски: переодеваться в классах негде, да и не годится, слишком уж большая подымется суматоха.