Багровое небо - Страница 6

Улыбнувшись, он поманил Йена внутрь:

– Ну, не стой же там. Снаружи холодно, если ты еще не заметил. Проходи и согреешься.

Совершенно непонятно. Где же машина дока?

Шерв поднес кружку ко рту, затем сморщился, покачал головой и протянул ее Йену, который как раз снял перчатки и положил их на батарею рядом с дверью.

Хм-м… Кольцо все еще было на пальце. Молодой человек снял его и положил в карман. Тепло чувствовалось даже сквозь штаны.

Йен потопал ботинками по полу, чтобы стряхнуть снег, потом вытер их о специальную ковровую дорожку и последовал за доком в кухню, потихоньку отпивая из кружки с кофе. Кофе оказался вкуснее, чем обычно варили в Хардвуде, – не крепкий, но горячий, а в это время года последнее ценилось высоко. Если в холодный день пить горячий крепкий кофе каждый раз, когда хочешь согреться, то к вечеру будешь писать коричневым, а ночью на стену полезешь.

Ториан Торсен и его жена Карин сидели за столом и пили кофе. Судя по остаткам яичницы, бекона и блинов на его тарелке, глава семьи только что закончил основательный завтрак. Карин неторопливо ела кусочек кофейного торта.

Под облегавшей тело Торсена синтетической нижней рубахой бугрились мышцы. Влажные светло-русые, почти белокурые волосы были зачесаны назад, а выражение лица, несмотря на искреннюю улыбку, оставалось слегка угрожающим, так что Йен избегал смотреть на его жену.

Впрочем, он, наверное, проецировал на Ториана свои страхи. Дело, должно быть, в квадратном подбородке Торсена, свернутом набок некогда прямом носе и, уж конечно, в белом шраме, похожем на сороконожку. «Ножки» являлись следами от стежков врача куда менее умелого, чем док Шерв.

– Доброе утро, Йен Серебряный Камень, – сказал Торсен.

– И тебе также, Ториан. – Йен и не подумал поправлять его. Он привык к такому обращению еще в Тир-На-Ног, и вообще, какая разница? «Сильверстейн» именно это и значит.

Док Шерв, как всегда, хихикнул:

– А вот и Йен, к которому даже собственная фамилия не прилипает.

Эта шутка дока Шерва и в первый раз не была смешна, что уж говорить о пятьдесят первом?

Точно так же, как анекдот Арни про Папу Римского и его шофера: этот анекдот каждый в Хардвуде счел своим долгом рассказать Йену как минимум дважды. И каждый раз Йену приходилось улыбаться, словно он слышал этот анекдот впервые.

Сейчас по крайней мере можно обойтись без улыбки. Но если бы от яростных взглядов выскакивали прыщи, док давным-давно покрылся бы паршой.

– Доброе утро, Йен, – сказала Карин, глядя на Йена, однако старательно избегая его взгляда.

Йен тоже старался не смотреть на нее, чтобы не выдать своих чувств. Карин ему в матери годилась, но на матрону никак не походила. Ей очень шел лимонный запах духов, хотя эти духи явно предназначались для женщин помоложе. Даже в столь ранний час, одетая в красно-коричневый халат, из-под которого виднелся верх кружевного черного лифчика, она была неотразима. Белокуро-золотистые волосы Карин были завязаны в высокий хвост, оставлявший открытой шею.

Если и есть более верный способ навсегда поставить крест на своей жизни в Хардвуде, нежели пытаться закадрить маму Торри, то его трудно придумать с ходу. Разве что помочиться в воскресный сморгасборд [2] в «Пообедай-за-полушку»?

Карин все еще избегала его взгляда.

– Будешь завтракать? – Вопрос неизменный, как и ответ: завтрак, может, и самая важная трапеза на дню, но Йен предпочитал завтракать, окончательно проснувшись, часа через два после подъема.

– Нет. Док, что вы делаете здесь в такую рань? Я не видел вашей машины.

Огромный белый «шеви себербен», который доктор использовал как передвижной врачебный кабинет, а при необходимости и как машину «скорой помощи», отличался от других автомобилей мигалкой на крыше, не говоря уж о словах «скорая помощь», написанных спереди и сзади, и нарисованными на водительской дверце пятью оленями, перечеркнутыми крест-накрест.

Если бы что-то стряслось с Осией, машина непременно стояла бы у крыльца, а док не гонял кофеи с Торсенами.

– Нет, с ним все в порядке, – сказал доктор, явно читая мысли Йена, – он просто спит.

В коридоре послышались тихие шаги.

– Ну, не то чтобы спит, – негромко произнес знакомый, не совсем внятный голос, – но со мной все в порядке.

Йен обернулся. Осия Линкольн – так он называл себя здесь – стоял в дверном проеме, одетый в старый-престарый халат в елочку поверх столь же древней желтой шелковой пижамы. Подпояска халата подчеркивала нездоровую худобу старика; обычно она было незаметна под клетчатой рубашкой и комбинезоном.

Кожа у Осии была цвета кофе с молоком, что-то экзотическое и странное ощущалось в его глазах и в его лице, которое всегда казалось чисто выбритым. Если у старика и росла щетина, Йен ее не видел.

– Доброе утро, Осия.

– Йен Сильверстейн, – кивнул тот, – и тебе доброго утра.

Карин привстала, намереваясь налить ему чашку кофе, но по знаку левой – здоровой – руки снова села. Осия предпочитал делать для себя все сам, когда только мог (а мог он почти всегда).

– И поскольку вы, доктор, сегодня приехали не за тем, чтобы лечить меня, то позвольте осведомиться о причинах, кои привели вас под наш кров.

Некогда Йен счел бы фразу странной и напыщенной. Но это было до того, как он начал говорить на берсмале – там фраза строилась именно так – и познакомился с Торри и его семьей.

– Мой снегоход стоит у задней двери, – объяснил док. – Меня опять вызвали посреди ночи. На этот раз роды.

Доктор очень радовался каждому новому ребенку, поэтому он улыбнулся.

– Лесли Гиссельквист? – спросил Йен, пошарив в памяти. Вроде еще рановато…

– Угадал, – ответил доктор, улыбаясь еще шире. – Прелестная малышка, все семь фунтов веса, несмотря на то, что родилась на две, почти три недели раньше срока.

Снегоход? Йен попытался припомнить, где находится ферма Гиссельквистов. Где-то на северо-востоке, за противоположной окраиной города. И в самом деле, если знать, куда ехать, по заснеженным полям на ферму можно добраться куда быстрее, особенно учитывая, что на дорогах, покрытых черными пятнами льда, не разгонишься.

И все же, слушая доктора, можно было подумать, что такая ночь – исключение, а Марта между тем говорила, что редкая неделя выдается без двух-трех ночных вызовов, так что док не шутил, говоря о скором выходе на пенсию.

Для человека своего возраста док был в хорошей форме, но возраст есть возраст: док не вечен. Ничто не вечно, даже вселенная.

Йен вздохнул и покачал головой. Ему никогда не удавалось мыслить глобально; возможно, никогда и не удастся.

– А почему ты интересуешься? – спросил док. – Из праздного любопытства?

Любопытство? Ну да.

– Просто дурная привычка.

– Что за привычка?

– Я постоянно стараюсь все понять.

– А что в этом плохого?

– Вот вы, доктор, все понимаете?

– Сам говоришь – доктор. Значит, все.

Йен пожал плечами. Если док не собирается быть серьезным, то и он не будет.

– Ну ладно, ладно. – Док прикусил губу. – Конечно, не все. Но я не тревожусь понапрасну.

– Вы молодец. А я тревожусь. Я не нарочно, само получается.

Среда, в которой растешь, кажется нормальной; только позже понимаешь, что это не так. Нормально, что отец нередко причиняет тебе боль – рукой или словами, и нормально, что ты пытаешься понять, что же ты сделал не так. «Если бы только все понять, – думаешь ты, – если бы все знать, можно сделать все как надо, и тогда отец улыбнется и обнимет тебя. И будет любить своего сына».

Чушь. Йена били не за то, что он не убрался в комнате (книги в беспорядке, и под кроватью валяются бумажки), и с лестницы его столкнули не за то, что он пришел из школы слишком поздно. То были поводы, а не причины, и, все поняв, исправить ничего было нельзя, поскольку корень зла заключался вообще не в Йене.

Драма в том, что остановиться невозможно; стоит расслабиться, как снова начинаешь анализировать, как всплывает глубокая внутренняя уверенность, что если все понять, то все будет хорошо.