Бабушка (др. изд) - Страница 55

Встали из-за стола. Многие головы, отяжелевшие от питья, мотались со стороны на сторону. Каждый имел перед собою полные тарелки различных закусок, а кто бы сам себе не положил, тому непременно наложила бы жена Томша: стыдно было бы придти со свадьбы без гостинцев. Впрочем всего было вдоволь. Поили и кормили всех проходивших мимо гостиницы; все дети, приходившие «позевать», уносили домой полные руки печенья. После стола дарили молодой на «колыбельку», и невеста даже испугалась, когда талеры-крестовики полетели к ней в колени. Потом, когда кавалеры принесли белые полотенца и воду на блюде и подавали их девушкам для омовения рук, каждая из дружичек бросила в воду монету. А так как ни одна из них не хотела осрамиться, то в воде блестело только серебро, которое парни на другой день пропили и протанцевали с дружичками.

После этого невеста опять пошла переодеться, и дружички тоже, потому что предстояли танцы. Бабушка воспользовалась этой минутой и отвела домой детей, пировавших в комнате Кристлы; сама она должна была снова вернуться на пир, потому что ночью должно было еще произойти «надевание чепца», а при этом ей необходимо было присутствовать. Она взяла дома чепчик, купленный при помощи дочери, потому что это была ее обязанность, как свахи. Когда все уже натанцевались досыта, и невеста чуть не падала от усталости, потому что каждый должен был хоть один раз повернуться с ней, бабушка мигнула женщинам, что уже заполночь и что невеста принадлежит уже женщинам. Начали о ней немножко спорить, тягаться, жених с дружкой не хотели, чтобы невеста лишилась венка, но ничто не помогло: женщины отбили невесту и увели ее в комнату. Девушки за дверями пели грустным голосом, чтобы невеста не позволяла снять с себя зеленый веночек, что если она отдаст его, то уже никогда более не увидит его.

Но все было напрасно. Невеста уже сидела на стуле, жена Томша расплетала ее косу, корона из цветов и зеленый веночек лежали на столе, а бабушка готовила чепец с позументами. Невеста плакала. Женщины пели, шумели, только бабушка была серьезна; на устах ее показывалась порой довольная улыбка, и глаза ее делались влажными; она вспомнила о своей дочери Иоганке, которая также, может быть, празднует свою свадьбу. Чепец уже был надет на голову невесты, очень шел к ней, и мельничиха все твердила, что она в нем смотрит «мишенским яблочком».

— Ну, теперь пойдемте к жениху! Кто из вас хочет подразнить его? — спросила бабушка.

— Самая старшая! — отвечала пани-мама.

— Погодите, я вам приведу сейчас! — отозвалась жена Томша, проворно выбежала вон и привела старую пряху, мывшую что-то в кухне. Накинули ей на голову белый платок, сваха взяла ее под руку и повела к жениху, «чтоб он купил ее». Жених ходил вокруг нее и смотрел до той поры, пока ему не удалось сдвинуть платок; он увидел старое сморщенное лицо, выпачканное сажей. Немножко посмеялись, а жених не хотел и знать такую невесту. Сваха скрылась с нею за дверь. Потом привела ему другую. Эта показалась получше и жениху, и тлампачу, и они уже хотели купить ее, как вдруг тлампач решительно закричал: «Да что же это такое! Кто покупает зайца в мешке?» — поднял платок, и под ним оказалось толстое лицо мельничихи, черные глаза которой плутовски улыбались тлампачу.

— Купите ее, дешево отдам! — сказал ухмыльнувшись пан-отец и завертел табакерку между пальцами, но довольно тихо, потому ли, что табакерка была тяжела, или потому, что пальцы не гнулись.

— Уж молчите, пан-тятя! — отвечала с усмешкой толстая пани-мама: — сегодня бы продали, а завтра опять охотно бы купили. Кто бранится, тот любит.

Третий раз был счастливее. Третья была уже высокая, стройная фигура невесты. Тлампач давал за нее старый шелег[126], но жених тотчас высыпал серебро и купил ее. Женщины нахлынули в комнату, встали в кружок, поставив между собою и жениха, и весело запели:

Невеста принадлежала уже к среде женщин. Деньги, заплаченные за нее женихом, женщины прокутили на другой день до обеда, когда сошлись «стлать постель», причем опять много пели и шутили. Тлампач говорил, что порядочная свадьба должна продолжаться восемь дней, да так всегда и бывает на шумной свадьбе. Перед свадьбой вьют веночки, потом бывает самая свадьба, стланье постели, приятельский обед у невесты, потом у жениха, потом пропиванье веночка, одним словом, так пройдет целая неделя, и тогда только молодые начинают отдыхать и могут сказать: «Сегодня мы одни».

Через несколько недель после свадьбы Кристлы пани Прошкова получила из Италии письмо от княжеской фрейлины, в котором она извещала, что Гортензия выходит замуж за живописца, бывшего своего учителя, что она вполне счастлива и цветет как роза, а княгиня на нее не нарадуется. Бабушка, услышав эту радостную новость, кивнула головой и сказала: «Слава Богу, все хорошо устроилось!»

Рассказ о жизни молодежи, окружавшей бабушку, не составляет цели нашего повествования, да кроме того не хотелось бы надоедать и читателю, водя его от охотничьего дома к мельнице и потом опять назад через маленькую долинку, в которой царствовала все та же жизнь. Молодые подрастали и выросли. Некоторые остались дома, вышли замуж, женились, и старики уступили им свое место, также, как с дуба опадает старый лист при появлении нового. Некоторые покинули тихую долинку, отыскивая счастия в других местах, как семечко, занесенное далеко ветром или водою, пускает свои корни на других лугах и берегах.

Бабушка не покинула долинки, где нашла вторую родину. Спокойно смотрела она, как все вокруг нее растет и цветет, радовалась счастью ближнего, утешала скорбящих, помогала, кому можно было помочь, а когда внучата один за другим покидали ее, отлетая как ласточки из-под кровли, она провожала их влажным взором, утешая себя словами: «Может быть, Бог даст, опять увидимся!» И виделись снова. Каждый год они приходили домой, и старая бабушка сияющим взором смотрела на юношей, когда они ей рассказывали о свете, поддерживала их пламенные мечты, прощала проступки молодости, которых они не таили перед нею; они хотя и не всегда следовали ее советам, но зато всегда охотно выслушивали их и уважали ее слова и привычки. Взрослые девушки поверяли ей свои тайны, свои сны и вздохи, зная, что найдут снисходительность и теплое слово. Манчинка, дочь мельника, также искала убежища у бабушки, когда отец запрещал ей любить бедного, но хорошего парня. Бабушке удалось «насадить голову пана-отца на кривое топорище», как выражался он сам. Когда же дочь его была много лет счастлива, а хозяйство его процветало под управлением трудолюбивого зятя, любившего и почитавшего тестя, то он обыкновенно говорил: «Бабушка была права: голенький: ох!, а за голеньким Бог!» Детей молодых женщин бабушка любила как своих родных внучат; впрочем, они ее и не называли иначе как бабушкой. Княгиня, воротившаяся в свое поместье через два года после свадьбы Кристлы, велела тотчас позвать к себе бабушку и со слезами показала ей хорошенького мальчика, оставшегося памятью по Гортензии, умершей через год после замужества и оставившей это дитя опечаленному мужу и княгине. Бабушка, пестуя его, омочила слезами шелковое одеяльце, она вспомнила хорошенькую, добрую, молоденькую мать его; но отдавая ребенка княгине, сказала своим кротким голосом: «Не будем плакать, а пожелаем ей царство небесное: она не для земли была создана, поэтому Бог и взял ее. Того Бог особенно любит, кого берет к Себе во время полного счастия. А вы, сударыня, не осиротели».

Люди и не замечали, как бабушка старилась и распадалась. Иногда, показывая на старую яблонь, с каждым годом все более и более сохшую и все менее зеленевшую, бабушка говорила Адельке, ставшей уже красивою девушкой: «Мы с нею одинаковы и заснем обе в одно время». В одну весну все деревья покрылись уже зеленью, только старая яблоня грустно стояла без листьев. Принуждены были выкопать ее и сжечь. В эту же весну и бабушка сильно кашляла и не могла уже дойти до местечка, «до храма Божьего», как говорила она. Руки ее все более и более сохли, голова была бела как снег, голос становился слабее и слабее. Наконец Терезка разослала во все стороны письма, чтобы дети собрались. Бабушка не могла уже держать веретена и слегла в постель. Из охотничьего дома, с мельницы, из гостиницы и из Жернова по нескольку раз в день приходили узнавать, как чувствует себя бабушка. Легче ей не было. Аделька молилась с нею; она должна была каждое утро и каждый вечер рассказывать ей, каково в саду, в огороде, что делает птица, что Пестравка, должна была считать, через сколько дней еще приедет пан Бейер. «Может быть с ним приедет Ян», — говорила она. Память изменяла ей. Часто вместо Адельки она звала Барунку, и если Аделька напоминала ей, что Барунки нет, то она говорила со вздохом: «Да, ее нет! Я ее уж не увижу. Счастлива ли она?» Но бабушка дождалась их всех. Приехал пан Прошек, а с ним студент Вилим и дочь Иоганка; пришел сын Кашпар, а с Крконошских гор старый Бейер привез стройного юношу Яна; пришел и Орлик из лесного института, куда отдала его княгиня, узнав его прекрасные способности к лесничеству. Бабушка считала его также своим внуком, замечая возраставшую любовь его к Адельке и его благородный характер. Все собрались вокруг бабушкиной постели, а первая из всех была Барунка: она пришла в одно время с соловьем, поселившимся в гнездышке под бабушкиным окном. Барунка поселилась опять в бабушкиной комнате, где когда-то стояла ее постель, где они вместе слушали звучную песнь соловья, где бабушка, вставая и ложась спать, благословляла ее. Они были снова вместе, звучали те же самые тоны, светили те же самые звездочки, на которые они вместе смотрели, те же руки покоились на голове Барунки, и голова была та же; но другие мысли наполняли ее, и вследствие другого чувства проливались эти слезы, которые ныне видела бабушка на щеках милой своей внучки. Это были не те слезы, которые бабушка утирала с улыбкой с ее розового личика, когда Барунка спала еще в маленькой кроватке. Те только увлажнили, а не омрачили глаза. Бабушка хорошо чувствовала, что ей недолго остается жить, поэтому она, как хорошая, умная хозяйка, все привела в порядок. Прежде всего она примирилась с Богом и с людьми, потом разделила свое маленькое достояние. Каждый получил что-нибудь на память. Каждому, кто приходил к ней, сказала она доброе слово; каждого, кто оставлял ее, провожали глаза ее, и княгиню, навестившую бабушку с сыном Гортензии, она также долго провожала взором; она уже знала, что не встретится более с ними на этом свете. Призвала и бессловесных животных, погладила их и позволила Султану лизать свою руку. «Берегите их! — сказала она Адельке и прислуге: — Каждая тварь бывает благодарна, если человек ее любит». Потом позвала к себе Воршу и приказывала ей: «Когда я умру, Воршинька, — я знаю, что мне уже недолго остается жить: мне снилось сегодня, что Иржик пришел за мной, — ну, так когда я умру, не забудь сказать об этом пчелкам, чтоб они у вас не вымерли; ведь другие наверное забудут». Бабушка была уверена, что Ворша исполнит ее просьбу, потому что верит в то, во что другие не верят и может быть забыли бы бы сделать это вовремя, хотя бы и хотели выполнить желание бабушки. На другой день по приезде детей, к вечеру, бабушка тихо умирала. Барунка читала ей отходную. Бабушка молилась с нею, но вдруг уста ее перестали шевелиться, глаза остановились на Распятии, висевшем над постелью, и дыхание прекратилось. Жизнь ее угасла, как гаснет догорающая потихоньку лампа, в которой нет уже масла. Барунка закрыла ей глаза, молодая жена Милы открыла окно, чтобы душе было легче вылететь. Ворша, не медля между плачущими, тотчас побежала к улью, поставленному за несколько лет пан-отцом, и постучав в него, три раза закричала: «Пчелки, пчелки! Бабушка у нас умерла!» Потом уже села на лавочку под сиренью и зарыдала. Охотник пошел в Жернов, чтобы велеть звонить за бабушку; он сам вызвался сделать это. Ему было душно в доме, он должен был выйти на воздух, чтобы выплакать горе. «Скучно мне было без Викторки, как же забуду я бабушку?» — говорил он про себя дорогой. Как только раздался похоронный колокол, давая этим знать, что бабушки уже нет, вся долинка заплакала.