Бабушка - Страница 7
Обычно, подбежав к бабушке, каждый выражал желание что-нибудь понести. Один получал четки, другой шаль; Барунка, как самая старшая, тащила сумку. Из-за сумки как раз и разгорались споры: мальчики были чрезмерно любопытны, им не терпелось в нее заглянуть, а Барунка не позволяла. Дело доходило до того, что Барунке приходилось просить бабушку выбранить хорошенько мальчишек. Но бабушка, вместо того чтобы браниться, протягивала руку к сумке и оделяла детей яблоками или еще чем-нибудь вкусным; мигом водворялся полный мир. Каждое воскресенье Терезка напоминала матери:
– Прошу вас, матушка, не носите им больше ничего! И каждое воскресенье та неизменно отвечала:
– Ну как это можно ничего не принести из костела? Ведь и мы были детьми!... И все оставалось по-прежнему.
Вместе с бабушкой возвращалась из костела «пани мама» — мельничиха, а иногда еще какая-нибудь кумушка из Жернова — так называлась ближняя деревенька, лежавшая на холме у мельницы. Пани мама щеголяла в длинной юбке, кофточке и связанном из серебристых ниток чепце. Это была маленькая пухленькая женщина с живыми черными глазами, коротким приплюснутым носиком и двойным подбородком; на губах ее всегда играла приветливая улыбка. По воскресеньям она носила на шее мелкий жемчуг, в будни — гранаты. На руке у пани мамы висела тростниковая корзиночка с крышкой, в ней лежал купленный в лавке пучок разных кореньев, необходимых в хозяйстве.
За женщинами шел пан отец с каким-нибудь приятелем. Если было жарко, мельник нес свой светло-серый кафтан на палке через плечо. По воскресеньям он надевал начищенные до блеска сапоги; кисточки на голенищах очень нравились мальчикам. В эти сапоги пан отец заправлял свои узкие штаны. На голове его возвышалась черная барашковая шапка, с одной стороны которой свисали синие ленточки. Приятель был одет почти так же, с той лишь разницей, что его длинный кафтан с фалдами и огромными оловянными пуговицами был зеленого, а не светло-серого цвета: этот цвет пан отец считал самым подходящим для своей профессии.
Спешившие к поздней обедне люди поздравляли их с праздником и в ответ слышали пожелания всех благ. Иногда приходилось останавливаться, и начинались расспросы: кто как поживает, что нового в Жернове, как идут дела на мельнице. Зимой редко можно было встретить жерновского поселянина, направляющегося в городской костел: дорожка вилась по крутому склону холма, и пробираться по ней было небезопасно. В летнюю же пору спуститься с косогора ничего не стоило, особенно для молодежи. В праздничные дни до самого полудня на лугу по тропинке один за другим двигались пешеходы. Вот тихо бредет старушка в кацавейке и платке, возле нее, опираясь на палку, ковыляет муж; что ему много лет — сразу видно: в волосы воткнут гребень, как принято у стариков . . . Идут женщины в белых крылатых чепцах, их обгоняют, торопясь первыми перейти длинный мостик, перекинутый через речку, мужчины в лихо заломленных барашковых и выдровых шапках. С легкостью козочек сбегают сверху вниз девушки; за ними спешат быстрые, как олени, парни. Среди листвы мелькает воздушный белый рукав, зацепилась за куст вьющаяся по плечу красная лента, показалась пестро расшитая рубаха парня, и вот, наконец, веселый хоровод выбежал на зеленую лужайку.
Придя домой, бабушка снимала праздничное платье, надевала канифасовую юбку и начинала хлопотать по хозяйству. После обеда она любила посидеть рядом с Барункой, положив голову ей на колени, чтобы та поискала у нее в волосах, а то, мол, что-то чешется. Обычно в это время она засыпала, а проснувшись удивлялась:
– А я и не заметила, как глаза-то закрылись!
Днем бабушка уходила с детьми на мельницу, так уж было заведено: ребятишки радостно готовились к этой прогулке. У мельника была дочка Манчинка, ровесница Барунке, добрая и веселая девочка.
Перед воротами мельницы между двумя липами стояла статуя святого Яна Непомука (Ян Непомуцкий – чешский католический святой, священник, мученик); тут по воскресеньям сиживала после обеда пани мама с Манчинкой, а к ним иногда присоединялась какая-нибудь кумушка из Жернова. Пан отец стоял возле и, поигрывая табакеркой, что-нибудь рассказывал женщинам. Едва заметив идущих вдоль мельничного ручья бабушку с внучатами, Манчинка вскакивала и бежала им навстречу: пан отец в неизменном светло-сером кафтане, туфлях и засученных штанах, не спеша направлялся с жерновской кумушкой вслед за дочкой; а между тем пани мама торопилась на мельницу: «Надо приготовить кой-чего ребятишкам, чтоб они поскорей угомонились». И раньше чем являлась детвора, в саду пол окнами или на островке был накрыт стол; зимой детей кормили в доме. На столе появлялись румяные пироги, хлеб, мед, масло и сливки. На десерт пан отец приносил корзиночку яблок и груш, сорванных прямо с дерева: иногда пани мама насыпала в плетенку чернослива и других сушеных фруктов. Кофе и тому подобные господские напитки в то время не были в употреблении у простого люда.
– Вот хорошо, бабушка, что вы к нам собрались, — говорила пани мама, пододвигая старушке стул, — а то, если бы вы не пришли нынче, мне бы и праздник не в праздник! Отведайте, пожалуйста, чего бог послал!
Бабушка ела мало и просила пани маму, чтобы она не закармливала детей, но толстая мельничиха только посмеивалась.
– Вы уже в летах, так не удивительно, что у вас нет аппетита, а дети, боже ты мой, их ведь никогда не накормишь! . . . Взять хотя бы нашу Манчу: когда у нее ни спроси, вечно она голодна.
Дети весело смеялись и были вполне согласны с пани мамой.
Получив от пани мамы по пирогу, детишки убегали за сарай. Теперь бабушка о них не беспокоилась. Они играли в мяч, в лошадки, в краски, во все игры, какие только знали. Ожидали их всегда одни и те же товарищи: шестеро малышей-погодков: если поставить их рядом — словно трубки органа. Жили они в ветхом домишке за трактиром, где прежде трепали лен. Отец ходил по округе с шарманкой, мать стирала, латала детские рубашонки и работала поденно за кусок хлеба. У этих бедняков ничего не было, кроме шарманки и шестерых «карапузиков», как называл их пан отец. Несмотря на это, ни по шарманщику с женой, ни по их детям не было заметно, что они терпят нужду. Все шестеро были как огурчики, из лачуги нередко неслись соблазнительные запахи, и у прохожих невольно текли слюнки. Когда дети с лоснящимися от жира губами выбегали на улицу, соседи удивленно спрашивали друг друга:
– И что это жарят Кудрновы?
Однажды, вернувшись от шарманщика, Манчинка рассказала матери, что Кудрнова угостила ее куском зайчатины, такой вкусной, даже передать невозможно, вкуснее миндаля.
«Зайчатины? Да откуда же они ее взяли? Неужто Кудрна ворует в лесу дичь? ... — подумала мельничиха. — Ну, ему несдобровать!»
Пришла Цилька, старшая дочь Кудрны, как всегда с грудным младенцем на руках; этой девочке вечно приходилось кого-нибудь нянчить; что ни год в семье появлялся новорожденный. Мельничиха тотчас спросила ее:
– Скажи-ка, что вкусного было у вас на обед?
– А ничего, одна картошка, — ответила Цилька.
– Как же одна картошка, когда Манча говорила, что ваша мать дала ей кусок превкусной зайчатины.
– Да это не заяц, пани мама, а жареная кошка! Тятенька поймал ее на Червеной горе; жирная была, как свинья. Мама еще и сала из нее натопила, тятеньке будет, чем мазаться. Ему кузнечиха так посоветовала, когда он начал кашлять: это чтоб не заболеть чахоткой.
– Боже ты мой! Они едят кошек! — вскричала мельничиха и с отвращением плюнула.
– Ох, если бы вы только знали, пани мама, какая она вкусная! А белки еще вкуснее... Случается, приносит отец и ворон, только они нам не нравятся. А недавно совсем повезло: у служанки с господского двора задохся гусь во время кормежки, и нам его отдали. Нет, мяса мы едим вволю!... Иной раз овца достается, а то и свинья, если заболеет и приказчику приходится ее зарезать. Жалко только, что отец не всегда успевает и . . .