Бабочка на шпильке - Страница 5

– Вить, а дальше что? – не стерпев молчания, спросила я. Он внезапно остановился, и я с размаху налетела на него. – Ой! – вскрикнула я и рассмеялась. Витя, повернув ко мне голову, посмотрел мне прямо в глаза, и мой смех оборвался так же внезапно, как и начался.

– Интересно, значит…– хрипло выдохнул он.

– Нет… Да… – растерялась я, тщательно рассматривая свои вдруг ставшие влажными ладони. – Просто… – Я подняла голову и, глядя в его цвета августовской зелени глаза, сказала, – Я все хочу знать о тебе. Ведь мы же настоящие друзья, да?

Витя снисходительно улыбнулся и расстегнул верхнюю пуговицу на моей рубашке.

– Пить хочешь? – спросил он, снимая с плеча сумку.

Жажды я не ощущала, но все равно кивнула. Витя достал железную фляжку, какие выдают военным, и открутил крышку. Я сделала глоток.

– В общем, отвезли мать в больницу, – продолжил Витя, принимая из моей руки флягу. – Два ребра сломаны, сотрясение мозга. Отца в милицию забрали. – Он положил флягу в сумку, застегнул молнию и, перебросив сумку через плечо, опять зашагал. – К матери милиционер в больницу приходил. Я как раз в палате был.

– И что она рассказала? – снова не удержалась я и тут же застеснялась своего праздного любопытства.

– Все, – ответил Витя, не заметив моего смущения. – Рассказала, как отец снова выпивал в компании. Один из дружков его пришел позже всех. Мать дала ему стопку, подала закуску. Опоздавший наелся, напился и стал приставать. Мать отпихнула его. Тот шмякнулся мимо табурета и случайно опрокинул бутылку самогона, которую принес с собой. Из-за того, что мать его не подпустила или жалко самогона стало, мужик разозлился. – Витя приостановился, перекинул сумку на другое плечо и прибавил шагу.

– Чем дело закончилось? – спросила я, с трудом поспевая за ним.

– Отца выпустили, мать выписали из больницы. Заявление в милицию она не подала, дело заводить не стали.

– А ты говорил ошибка… отец сидит.

– Сидит, – подтвердил Витя, не глядя на меня. – Мужик, который мать избил, исчез. Его потом в малиннике с проломленной башкой нашли. Отца посадили.

Я помню, как мне было страшно слушать эту историю, словно что-то темное и неумолимо жестокое пыталось ворваться в мою жизнь, но я мужественно держала оборону. Ворота моего сознания были крепко заперты на все щеколды. Наша семья жила совершенно иначе. Папа много работал, приходил поздно, в субботу-воскресенье занимался домом, огородом, выгуливал Лютика. Я помогала ему. Мама тоже постоянно была чем-то занята: шила, вязала, занималась своим цветником, ходила в гости к подружкам. Своего отца я никогда не видела пьяным. На праздничном столе, когда собирались родительские друзья, стояли какие-то бутылки. Но, как говорил мой отец: «Вино легко пьется и песня рекой льется». Мой отец любил петь, когда был чуть навеселе. Мама ему всегда подпевала. Как мне кажется, они очень любили друг друга, а я была, в некотором роде, побочным продуктом их любви. Папа находил, что мои синие глаза – точная копия маминых, а маме очень нравились мои волосы. Она говорила, что у папы, когда они познакомились, были точно такие же. Цвета меда в солнечный день. Гречишного меда. Она умела подбирать сравнения.

3

Мы с Витей продолжали дружить и в следующем учебном году, когда он готовился к выпускным экзаменам. Папа лечил директора книжного магазина, поэтому у нас дома была хорошая библиотека. Из дома я таскала книги для Вити, и после всех дел, устроившись рядком на диване, мы погружались в мир вымысла. Иногда я читала вслух, а Витя молча сидел напротив печки, приоткрыв заслонку, и смотрел на огонь. Я любила «Мцыри» и Эдгара По. Вите, вроде, тоже эти книжки понравились.

Однажды зимой, уже после новогодних каникул, мы сидели на диване, укрывшись одним одеялом, и читали. В доме было прохладно. Мать его, как всегда, лежала на кровати. Лучи закатного солнца просачивались сквозь небольшие окна, расчерчивая деревянный пол на яркие квадраты.

Витя встал. Без него мне стало холодно. Я вылезла из-под одеяла, села напротив печки и приоткрыла заслонку, чтоб ощутить жар набирающего силу пламени. Витя вышел во двор за дровами для утренней растопки.

– Не опалились.

Я вздрогнула от тихого, надтреснутого голоса. Передо мной стояла мать Вити. Линялый байковый халат, хлопчатобумажные носки, стоптанные мягкие тапочки. Я боялась поднять глаза, чтобы не встретиться с ее потухшим взглядом. Она протянула руку, вероятно, намереваясь погладить меня по голове, но я, испугавшись, отпрянула. Ее морщинистая ладонь, на секунду застыла в воздухе и медленно опустилась. Как была, в одном халате, она открыла дверь и вышла. Морозный воздух молочным облаком ворвался в проем двери, и тут же смешался с теплом кухни. Я еще несколько минут посидела у печки, но почему-то мне было не по себе. Накинув шубу, в два прыжка я проскочила темные сени и выбежала во двор. Смеркалось, было морозно, не меньше двадцати пяти. Двор был пуст.

– Витя! Витя! – закричала я.

Он вышел из-за сарая, прижимая к груди охапку дров.

– Чего орешь, как оглашенная?

– Твоя мать… Она куда-то пошла. Я думала на улицу, а ее нет.

Витя бросил дрова себе под ноги и ринулся в сени. Открыл дверь, которая вела в баню (у них баня была, как пристрой), и тут же закрыл, прислонившись спиной, словно боялся, что дверь распахнется сама собой. В сенях было темно, но я почему-то помню, как с его лица мгновенно сошли все краски, в глазах застыл ужас. Наверное, я стояла очень близко.

– Уходи, – еле разжав губы, произнес он.

Я стояла, не смея двинуться с места. Ноги стали ватными, под коленками образовалось нечто вроде пустоты. Я задрожала всем телом.

Витя взял меня за руку и отвел домой. Ночью у меня поднялась температура. Следующие пять дней температура металась от тридцати девяти до тридцати пяти. Болезнь вымотала меня до предела. Когда температура спадала, я еле дышала, каждое движение давалось с трудом, когда поднималась, суставы выворачивало, как на дыбе. Когда термометр стал показывать тридцать шесть и две, мама повела меня в поликлинику за справкой в школу. Врач услышала посторонние шумы в моем сердце. Меня положили в областную больницу с диагнозом миокардит, осложнение после ОРЗ, потом дали направление в санаторий.

Когда я вернулась в школу, Вити уже не было. Он заколотил окна в доме и переехал к бабушке, которая жила где-то поближе к Москве. Потом родители мне сказали, что мать Вити повесилась, а примерно через неделю пришло уведомление, что и отец его умер в тюрьме. Я тогда подумала, что, наверное, Витина мать каким-то образом раньше всех узнала о смерти своего мужа и больше не нашла в себе силы жить.

Перед отъездом Витя передал моим родителям для меня песочные часы и запечатанный конверт. Часы были на пятнадцать минут. Когда они еще стояли на столе у Вити, я часто переворачивала их и смотрела, как мелкие песчинки непрерывно текут сквозь узкий перешеек. Однажды, когда мы вместе делали уроки, я оторвала взгляд от учебника и застыла. Несколько последних песчинок упали в нижний отсек, и тут у меня мелькнула мысль, а что, если сейчас время остановится, а вместе с ним и вся моя жизнь? Но не успела я об этом подумать, как Витя машинально протянул руку и перевернул часы.

– Все. Делу время – потехе час. – Он решительно закрыл учебник и поднял на меня глаза. Глаза были усталыми, и одновременно веселыми.

– Ты все уроки сделал? – поинтересовалась я.

– У меня есть другие дела, – ответил он, убирая учебник и тетрадь в портфель.

– Важнее уроков?

– Не знаю важнее или нет, просто другие.

Он вышел из-за стола, подошел к матери, которая сидела у окна рядом с бубнящим радиоприемником, наклонился и о чем-то спросил. Она кивнула. Витя принес ей кружку с молоком и ломоть черного хлеба.

– Будешь? – спросил он меня.

– Сначала доделаю уроки, – ответила я.

Витя надкусил ломоть. Аппетитно пахнуло свежим хлебом. Я отодвинула тетрадь и сказала: