Бабочка на шпильке - Страница 4

Почему я буквально приклеилась к Вите? До сих пор затрудняюсь сказать. Может, нуждалась в опеке старшего брата, или мне льстило, что ни у кого нет такого большого и загадочного друга. Но с ним мне было интересно. Даже просто молчать и наблюдать, как он рубит дрова, как топит печь, как готовит обед. Я ему помогала во всех его домашних делах. Родители мне ничего не поручали по хозяйству, а у него дома я чувствовала себя незаменимой. Я научилась чистить картошку, варить супы и каши. Особенно удавалась мне пшенная каша. Я сама придумала, как сделать ее вкусной (честно сказать, подсмотрела, как тетя Таня варила). Сначала я перебирала крупу и заливала водой. На газовой плите – мы пользовались сжиженным газом из баллонов – доводила до кипения, промывала холодной водой и снова ставила на конфорку, наливала молоко, добавляла соль, сахар, масло или маргарин, снова ждала, когда закипит, и убирала на горячую печку. Каша получалась обалденно-вкусной. Даже мать Вити, которая ела, как курица, уминала полную тарелку.

Рядом с Витей время пролетало незаметно. Сделаем уроки, приготовим-поедим, помоем посуду, глядь – смеркается. Мама с папой настаивали, чтобы я дома была не позже девяти.

Раз – и закончился учебный год. Я опять стала отличницей, и меня наградили толстой книгой. «Тысяча и одна ночь», в самый раз для девочки, закончившей пятый класс. Книгу я прочитала, дала Вите. Он полистал, приподнял брови, посмотрел мне прямо в глаза. Взгляд его был настолько странным, что я смутилась.

– Кто тебе дал? – спросил он.

– Марь Ванна на окончание подарила.

– Интересно, сама то она видела, что дает?

– Вряд ли.

– Вот и я думаю… Как тебе?

– Нормально. Понравилось.

Он снова взглянул на меня своим странным взглядом, притянул к себе и поцеловал. В первый раз, в лоб.

Я читала о том, какое впечатление производит первый поцелуй. «Я успела умереть и возродиться в те несколько секунд, что длилось это прикосновение» или «мое сердце превратилось в трепетную птицу, забившуюся у меня в груди». Бред все это. Мокрые губы касаются кожи и ничего больше. Я даже не закрыла глаз, и смотрела, как по его свитеру ползет божья коровка. Как только Витя отстранился, я сняла с него букашку и положила на ладонь. «Божья коровка, улети на небко…», – запела я. Пятнистый, яркий панцирь раскрылся, тонкие, словно сотканные из воздуха крылья развернулись. Оттолкнувшись от моей ладошки, букашка взлетела.

– Ребенок, – улыбнулся Витя, взял расческу и, разделив мои волосы пробором, заплел две косички. Он не любил, когда я ходила с распущенными по плечам волосами.

2

Летом Витя снова устроился на металлургический завод. После работы он заходил за мной, и мы шли купаться на пруд. О чем разговаривали – не помню. В основном, трещала я, а он снисходительно слушал, изредка вставляя слово-другое. Кстати, у нас оказалось много общего: мы любили читать книги, по телику смотрели художественные фильмы, иногда что-нибудь из спортивных соревнований. Часто мы просто сидели перед открытой печной заслонкой и наблюдали за пляшущим пламенем на горящих дровах и молчали. И ели мы с Витей одну и ту же пищу, не разделяя ее на полезную и вредную, как это делали мои родители. Что было вкусным – для нас было полезным. И мы не умели быть душой компании. И вообще, мы не любили большие компании, как и компании вообще. Мы довольствовались обществом друг друга. Двенадцатилетняя девочка и шестнадцатилетний парень. В детстве разница в четыре года казалась пропастью. Но только не для нас.

Однажды мы с Витей загорали около речки. Отъехали немного от города, нашли подходящее место под ивами и устроили пикник. Расстелили покрывало, выложили пакет с едой, бутылку с квасом, книги. Поплавали немного. Вода от родников казалась ледяной, а солнце готово было зажарить нас, как глазунью на сковородке. Я разлеглась на покрывале и любовалась узором листвы, вышитой солнечными нитями по краям. Золотистые стежки по темно-зеленому, почти черному – красиво.

Витя сидел рядом со мной и чистил ивовый прут для импровизированного шампура. Мы часто жарили на костре сосиски и, обмазывая их горчицей, с удовольствием уминали за обе щеки. Знали бы мои родители, чем питается их дочь, они бы пришли в ужас. А может, они и знали. По крайней мере, всегда отпускали меня с Витей на речку и не удивлялись, что я частенько возвращаюсь сытой. Сосиски я покупала на свои деньги. Родители каждую неделю выдавали мне мелочь на карманные расходы. Этих денег хватало на полкилограмма сосисок и булку хлеба.

Итак, я лежала под деревом, скользя взглядом по кроне дерева.

– Вить, а правда твой отец человека убил? – спросила я слегка дрожащим от волнения голосом – так захотелось мне поскорее узнать его тайну.

Перочинный ножик застыл у него в руке, но чуть погодя вновь заскользил, оставляя за собой светло-зеленые дорожки.

– Нет, – спокойно ответил он, но я увидела, как дернулся кадык на его шее.

– Говорят он в тюрьме. Тоже врут? – не унималась я.

– Нет, – повторил он.

– Разве так бывает? – я приподнялась на локте и в упор посмотрела на него: что он скрывает? Отчего-то мне показалось, Витя не хочет говорить со мной откровенно.

– Бывает, – снова односложно ответил он, точными движениями ножа обстругивая ивовый прут.

– А почему такие несправедливости случаются? – Продолжала я допытываться, хотя ощущала, насколько разговор ему был неприятен.

Наконец, Витя отложил последний очищенный от коры прут в сторону, вытер двумя пальцами лезвие, убрал нож в карман и обернулся ко мне. Его обычно серые с бирюзинкой глаза на этот раз отливали сталью. Мне показалось, что этим колким взглядом он пронзил меня насквозь. Теперь я была почти уверена, что Витя хранил в себе какую-то жуткую тайну. Я поежилась и натянула на себя рубашку, будто хотела тем самым оградить себя не столько от ветра, сколько от чего-то страшного.

– В жизни случаются ошибки, – сказал Витя. В его голосе мне послышалось отчаяние. Он протянул ко мне руки и, опустив голову, стал сосредоточенно застегивать на моей рубашке пуговицы. Когда он просунул последнюю пуговицу в петлю и поднял глаза, его взгляд немного успокоил меня. Витя снова смотрел на меня, как обычно. И все же я чувствовала – он что-то скрыл от меня. Может, он хочет меня оградить от чего-то чуждого мне? Ведь и я сама, когда на экране должно было появиться нечто, пугающее меня, зажмуривала глаза да еще для пущей верности прикрывала лицо ладонями.

Вопросов я больше не задавала, но по дороге домой, Витя сам стал рассказывать о своем детстве. О том, как он любил мать и как ненавидел отца.

Я узнала, что до своей болезни его мать работала в школе библиотекарем, отец – в горячем цехе металлургического завода. Как водится у мужиков, которые занимаются тяжелым физическим трудом, его отец пил. Сначала по пятницам, субботам и праздникам, позднее – после работы почти каждый день. Вечером трескал картошку с салом и крепко выпивал, утром опохмелялся и шел на завод. Мать терпела, ни слова поперек не могла сказать и всегда держала в холодильнике рассол из-под соленых огурцов или квашеной капусты, иногда простоквашу в литровой стеклянной банке.

Когда Вите было тринадцать лет, восьмого марта, не желая весь свободный день любоваться пьяными мордами отцовых собутыльников, он уехал на рыбалку.

– Если бы знал, что так выйдет, остался бы дома, – рассказывал Витя, шагая рядом со мной и глядя себе под ноги. – Мне потом мамкина подружка, тетя Нюра рассказала, как все было. Она вечером заглянула, чтобы подругу поздравить, а мать лежит на полу вся в крови и почти не дышит. Отец на диване храпит вусмерть пьяный. Тетя Нюра – в библиотеку, там телефон. Вызвала скорую, потом приехала милиция. – Витя остановился, присев на одно колено, завязал шнурок на кеде, снова выпрямился. Его лицо порозовело, на переносице я заметила капли пота. – Не устала? – спросил он. Я замотала головой. – Ладно, тогда вперед. – Витя закинул за плечо спортивную сумку, куда мы сложили все свои вещи, и еще раз взглянув на меня, пошел вперед, сосредоточенно глядя куда-то вдаль. Я не отставала.