Бабочка на шпильке - Страница 2

Вот и сейчас Виктор был раздосадован, зол до боли в висках, его душило вспененное со дна души раздражение – он не знал, как могло такое случиться, что прямо в дороге ее застиг мертвый, выключивший все ее сознание, сон? Неужели Елена разгадала его тайну? Неужели она таким образом дает понять, что ей все известно? Вряд ли. Скорее всего, налицо стечение обстоятельств, случайность, непредвиденные обстоятельства. И все же, какие бы причины ни привели ее к этой загадочно-опасной ситуации, Виктор понимал свою ответственность за нее, за свою семью, за свою репутацию. Он обязан вернуть Елену в привычную обстановку их общего дома, заставить признать его первенство, в конечном итоге он должен принудить ее подчиниться тому образу жизни, который считается правильным для жены солидного человека.

Виктор вызвал водителя. Чуть больше чем через два часа, Елена была дома. Не раздевая, Виктор положил ее на кровать, опустился рядом и некоторое время неотрывно смотрел в ее лицо – отрешенное в своей неподвижности. Холодная, чужая, неизвестная. Его взгляд заскользил вниз. Белый в голубую полоску трикотаж джемпера плотно облегал ее грудь, не скованную панцирем бюстгальтера. На ней были голубые джинсы, на тонком запястье – браслет из бирюзы. Его горло сдавила судорога. Виктор сжал ее руку, поднес ладонь к лицу, прижал к щеке. Елена не шелохнулась.

Он осторожно раздел ее. Свет от ночника, робко раздвигал темноту спальни и ложился несмелым мерцанием на ее обнаженное тело. Виктор опустился перед ее изголовьем на колени, будто перед святыней, но совсем не святые чувства рвались наружу. Елена была красива особенной гармоничной красотой, и его так и подмывало разрушить, разорвать в клочья эту гармонию. Увидеть, как не болью, но страстью искажается ее лицо, как ломается, рвется ему навстречу, подшпоренное ее неукротимым желанием тело.

Он дотронулся до ее лица, провел рукой под подбородком, по шее к ключицам, скользнул по ложбинке между грудями. Дотронулся до соска – без реакции. Тогда он ущипнул его – сосок напрягся и затвердел. Ее губы рдели на бледном лице, ресницы подрагивали. Он поцеловал ее в губы, и ее рот неожиданно для него распахнулся, вбирая его язык. Не просыпаясь, Елена раскинула в стороны руки, раздвинула ноги. Вся ее поза – чувственный призыв, предложение себя. Виктор был поражен этим ее преображением. Как будто боясь спугнуть ее сон, Виктор осторожно снял с себя одежду, и чуть приподняв ее, погрузился в ее горячую, влажную, бархатистую тесноту, ушел в свои ощущения настолько полно, что отрешился от всего, что не касалось жгучего, такого острого наслаждения. Елена вздыхала, стонала, билась под ним, ее губы искали его рот, ее руки притягивали его к себе, как будто хотели уничтожить самый малый зазор, трещинку, пустоту между ними. Жена отдавалась ему, как, вероятно, первобытная женщина отдавалась самцу, разрушая все доныне существующие между ними преграды, отвергая противоположность тела и души, и когда, он услышал ее кульминационный крик – крик освобождения, отрешения и признания, Виктор принял свою победу, как должное.

Он смотрел на ее висок, где голубела змейка вены, и слезы сами собой струились из его глаз. Впервые Виктор осознал, что тягостное, сковывающее всю его жизнь чувство зависимости от этой женщины ушло от него, как будто с каждой слезой вымывались последние остатки былой болезненной привязанности, страстного желания обладания ее телом, всем ее существом. Отныне он свободен. Они по-прежнему будут жить семьей, он будет пользоваться ее телом, когда и как сам захочет, и горчинка ее отстраненности уже не будет его останавливать. И больше он не будет страдать от ее измен. Никогда.

ЕЛЕНА

Песочные часы

1

Мое детство можно без оглядки назвать счастливым. Родители меня баловали. У меня были красивые и мягкие платьица, кукла с закрывающимися глазами, плюшевый мишка с глазами-пуговками, машинка с откидывающимся кузовом и бабочка на колесиках, нанизанная на длинную деревянную палку. Крылья у бабочки были пластмассовыми, с яркими радужными разводами. Я бы забыла эту нелепую игрушку, но у нас сохранилась фотография: мне года два или чуть больше. В пальтишке, ботиночках и шапочке с бомбошкой я качу перед собой игрушку-каталку, а чуть сбоку, взявшись за руки, идут мои мама и папа. Я – сосредоточенная и щекастая, родители – молодые и счастливые. Я была их любимым и единственным ребенком.

Мой отец работал стоматологом. В столичной больнице он лечил кариес и пульпит, потом стал протезистом. Он был хорошим врачом, с чистыми, пахнущими чем-то сладким пальцами. Папа хорошо зарабатывал, и мы слыли вполне состоятельной, даже зажиточной семьей. Верхом богатства по тем временам была машина «Волга», холодильник «Зил» и ежегодные летние поездки в приморские санатории. Наша семья всем этим благополучно пользовалась. До поры пока в партком, где отец состоял в пассивном членстве, не поступило заявление о незаконных операциях с золотом. Папа, действительно, ставил красивые золотые коронки «большим людям». Чтобы все «сошло на тормоза», эти самые «большие люди» посоветовали сменить прописку, и мы переехали в городок между Питером и Москвой откуда мой папа был родом.

Тогда мне было чуть больше пяти лет, и все детство и юность я прожила в уютном местечке на берегу пруда. Мой отец купил частный дом. Первое мое яркое воспоминание как раз и связано с этим домом.

Я помню, папа вел машину, а мы с мамой пристроились на заднем сиденье. Ехали мы, как мне показалось, бесконечно долго. Было жарко и пыльно. Наконец, наша «Волга» остановилась перед зелеными деревянными воротами.

Створки ворот отворились и… мне показалось, что я очутилась в сказке. Посреди усеянной солнечными бликами ноготков лужайки стоял бревенчатый дом с кружевами ярко-небесных наличников, обрамлявших окна. Конек обшитой досками крыши, украшала стрелка флюгера. Широкие, нагретые солнцем, деревянные ступени вели на пахнущую карамелью веранду.

Во дворе было так тихо и свежо, что усталость от долгого утомительного пути как рукой сняло. Взрослые стали выгружать вещи, вносить в дом, а меня привлекли качели – обыкновенная гладко выструганная доска, привязанная толстой веревкой к стволам деревьев. Взгромоздившись на доску, я взлетала в небо. В-рр – дух захватывает от высоты, пух-хх, и я, ощущая холод в животе, лечу вниз.

В раннем детстве окружающий тебя мир воспринимаешь импульсно, что высветится – запомнится, а все остальное исчезает в топких глубинах памяти. Хорошо помню большие темно-зеленые лопухи с матовой, словно обитой ватой обратной стороной, необыкновенный по красоте цветок, с удушающим, приторно-сладким запахом, цветастого с отливающим серебром опереньем и злющего петуха, царапающего острыми когтями высохшую от зноя землю.

Впрочем, не стоит долго крутить калейдоскоп воспоминаний. Скажу одно, детство мое было счастливым.

Дом, в котором мы стали жить, мне понравился больше, чем наша прежняя трехкомнатная квартира. В доме была летняя веранда, кухня, гостиная, кабинет отца, моя комнатка, спальня родителей и, конечно, сени с множеством всяких чуланчиков и кладовок.

Мой отец содержал дом в образцовом порядке. Вообще, все в нашей жизни держалось на нем. Моя мама была моложе его лет на пятнадцать, и во всем ему подчинялась. Она не ходила, как все на работу, что по тем временам считалось чуть ли не аморальным. Зато моя мама была неплохой портнихой, и поэтому я всегда ходила в обновках.

Родители меня «шибко баловали». По крайней мере, так говорила наша соседка – тетя Таня. У ней не было мужа, зато было целых три сына. Как в настоящей сказке: два умных, а третий – дурак.

Может показаться странным, но именно этот умственно отсталый мальчишка стал моим другом. Только я тогда не знала, что он какой-то ущербный, просто мне с ним нравилось играть. Васька всегда пребывал в отличном расположении духа, а самое главное – во всем и всегда подчинялся мне. Для него я была непререкаемым авторитетом. Представьте, эдакая пигалица метр с кепкой на тонких ножках командует крепким мальчуганом с ладонями, как лопаты.