Баба Яга и ее внучки Ягобабочки (сборник) - Страница 6
Замер Митя, глянул вверх, сам себе сказал:
– Что такое? Тучи разлетелись, в небе чисто, а откуда-то вновь упала дождинка…
И вот он стоит, смотрит, а девушкины слёзы с ветки – кап да кап, кап да кап.
И вгляделся в них Митя, и руками всплеснул, схватился за сердце:
– Да ведь это ёлка плачет! Такими же горючими слезами плачет, как плакала по своим родителям моя ненаглядная соседушка, милая девушка Алёнушка! Она плакала, горевала, а я, глупый, её вовремя не утешил… Она в печали пропадала, а я робел, молчал… И вот она исчезла! И вот я по лесу хожу, её, хорошую, ищу, да, видать, напрасно… А если так, если напрасно, то и останусь навсегда под этой печальной ёлочкой. И пускай тут погину, пускай тут пропаду! Потому что без Алёнушки я тоже вроде сиротинушки и никому не нужен!
И едва услыхала Девушка-Ель такие Митины слова, так вся и вздрогнула. Вздрогнула, вскрикнула живым криком:
– Нужен! Раз ты, Митя, меня жалеешь, то нужен! Мне нужен, себе нужен, нам вместе нужен!
И вскрик этот был тоже таким сердечным, что и прозвучал он теперь не просто шумом лесным, а голосом ясным, человеческим.
Ну а если человеческим, то, значит, и всё колдовство пропало.
И стоит перед Митей на полянке не Девушка-Ель, а самая настоящая девушка Алёнушка.
Стоит она, ладонью слёзы утирает, а Митя прийти в себя не может, дивится:
– Ой! Как это я тебя чуть не проглядел?
– Это я тебя, Митя, чуть-чуть не проглядела! Это я сама ещё дома, ещё раньше едва-едва не просмотрела тебя… – говорит Алёнушка.
– Но отчего ж ты плачешь сейчас? Всё по батюшке с матушкой горюешь? – спрашивает Митя.
А девушка Алёнушка отвечает:
– Да… И от этого… А ещё немножко – от счастья. От того счастья, что мы в горе-то этом, Митя, нашли с тобой друг друга. И слёзы у меня сейчас иные. Они, Митя, утешные, светлые!
И она наклонилась и хотела погладить зайчика, но он уж убежал…
Милые братцы
В одной крестьянской семье были старик отец, старуха мать, дочка Марфуша и братья-двойняшки Фома да Ерёма.
Имелось у этой семьи хозяйство – небольшое, но ухоженное. На пашенке славно урождалась рожь, в огородце выспевал всякий овощ, а во дворе стояли добрая коровушка да лошадка.
Ну а в общем-то держалось всё это хозяйство на старике отце. Держалось на нём, потому как в семействе своём он был заботником крепким.
Бывало, на деревне ещё петухи не кукарекали, а он уж в избе всех будит, каждому даёт строгий наказ – кому за что приниматься.
Да ведь иначе и нельзя было!
Дочка Марфуша со старухой матерью и так не упускали любого дела из рук, а вот Фома с Ерёмой нет-нет да на тёплых полатях и проспят. А ежели, случаем, сами и проснутся да ежели никто их не потревожит, то ещё целый час будут зевать да потягиваться.
Вот старик отец их и подгонял! Вот под его крепкой рукой они в хозяйстве-то всё же как надо и поворачивались.
Ну а раз поворачивались, то старик бранил их не очень, даже иногда перед незнающими людьми прихвастывал:
– Важнецкие у меня парни выросли!
Но вот захотелось старику со старухой проведать в одной деревне свою дальнюю родню, и отец Фоме да Ерёме сказал:
– Мы с матушкой ночевать нынче дома не будем. Вернёмся, может, завтра к обеду – так оставляю хозяйство на вас. Управляйтесь по дому, как положено. Да не забудьте, пока стоит вёдрая-ясная погода, привезти с лугов накошенное сено… Ну и, конечно, не обижайте Марфушу! Она, раскрасавица, у нас ещё молоденькая.
Сделал старик такое распоряжение, отправился со старухой по вечернему холодку пеша в путь, по дороге рассуждает:
– А ведь неплохо я придумал, что нашим двойняшкам, Фоме с Ерёмой, дал хоть маленько да поуправляться самим. Годы мои идут на убыль, и скоро придётся решать, кого поставить надо всем домом полным хозяином. И вот как я из гостей-то вернусь да как увижу, который из них постарался получше, так того своим заместником, в семье большаком, и назначу!
Старуха на ходу поддакивает:
– Верно, старик, верно! Или Фому назначишь, или Ерёму… Или Ерёму, а то, может, и Фому…
И с тем старик со старухой дошагали до нужной им деревеньки, остались там ночевать, а дома Фома да Ерёма повели дело на свой на собственный лад.
Перво-наперво они без отца-то проспали не только петушиную побудку, а и всю рассветную зарю. Начали шевелиться лишь оттого, что сестрёнка Марфуша постучала им снизу в полати кухонным ухватом:
– Да вставайте же, милые братцы, вставайте! Мне печь надо затапливать, щи, кашу варить, а дров колотых нету ни полешечка. Вы с вечера обещали, да не накололи, не принесли.
И тут Фома спускает с края полатей босые ноги, потягивается, зевает, смотрит сверху вниз на Марфушу да вдруг и говорит:
– По чьему такому приказу ты подняла шум? Кто тебе позволил меня будить?
– Никто, братец! Батюшки нынче нету, вот и позволила я себе сама. Батюшка оставил нас на хозяйство, а кому да как приказывать, он ведь не говорил.
А Фома уж совсем распыхтелся, Фома на Марфушу этаким генералом уставился:
– Батюшка не говорил, так я скажу! Он не говорил, так я прикажу! Я ведь тебя, Марфушки, старше, и, выходит, я и есть сегодня в доме главный над тобой и надо всем!
– А я кто? – мигом встрепенулся на полатях и братец Ерёма. – А я разве сбоку припёка? Я Марфушки настолько же старше, насколько и ты, Фома, и, значит, я главный тож! А может быть, тебя, Фома, даже чуточку главней!
– Нет, я главней! – упёрся Фома.
– Нет, я! – выходит из себя Ерёма.
И тут пошло-поехало! Некогда братцам за спором дрова колоть, некогда с полатей слезать, и Марфуша не знает, как их помирить. Да ей и самой недосуг. Марфуше надо подоить корову, отправить её к пастуху в стадо, которое давно уж мимо избы пропылило.
А тут ещё, не успела Марфуша управиться с коровой, как вспомнилось ей и про другую заботу – про строгий-престрогий наказ батюшки о сене на лугах.
Глянула она в окошко на совсем теперь высокое солнышко и закричала братцам на полати:
– Ох, братики! Да сколько же можно шуметь, сколько же можно перепираться? Слазьте! Я вам вместо щей парного молока по кружке налью, да и поезжайте скорее по сено!
От молока братцы не отказались, с полатей слезли, выпили по полной кружке.
Выпили, отпыхнулись, Фома Ерёме говорит:
– Иди, лошадь запрягай!
А Ерёма отвечает:
– Надо мной не распоряжайся! Иди, сам запрягай!
И опять они схватились. Опять меж ними дым коромыслом, а время идёт да идёт. И Марфуша вздохнула, головой покачала да и пошла лошадь в телегу запрягать сама.
Пойти-то пошла, и лошадь из конюшни вывела, и хомут на неё накинула, а вот в оглобли не может она лошадь направить никак. Лошадка-то была упрямая, не хуже братцев, и с ней сладить без крепкой руки тоже невозможно. Билась с ней Марфуша, билась – заплакала на весь двор.
А рядом был двор другой. При том дворе жил хороший весёлый парень – Иванушка-сосед. Услыхал он Марфушины горькие охи да ахи, перескочил ограду, говорит:
– Давай я тебе, Марфинька, помогу!
И разом поставил лошадь в оглобли, дугу в гужи заправил, вожжи к узде пристегнул, а потом Марфушу спрашивает:
– Куда это ты в одиночку собралась?
Марфуша сквозь слёзы всё ему объяснила, поведала и про милых братцев, которые до сего часа спорят, а вот-вот строгий батюшка вернётся, и до его прихода надо успеть сено привезти.
Засмеялся Иванушка:
– Не плачь! Сейчас я твоих братцев по сено-то налажу!
Заглянул он в избу, крикнул:
– Эй, мужики! Кто из вас первым по сено соберётся да с ним раньше батюшки домой вернётся, того и станем главным считать. Я сам, как сосед, буду тому свидетелем.
И тут Фома из избы – долой, Ерёма тоже из избы – долой.
И совсем было они запрыгнули оба вместе в телегу, да опять ударились в перепалку: кому вожжи держать, кому лошадью управлять. Ведь каждый желает стать и тут первым, главным.