Азиатский берег - Страница 1

С улицы доносились голоса и шум машин. Шаги, хлопанье дверей, свистки, снова шаги. Он жил на первом этаже и не имел возможности избежать этих проявлений шумной городской жизни. Звуки накапливались в его комнате как пыль, как ворох нераспечатанных писем на запятнанной скатерти.

Каждый вечер он переносил кресло в пустую заднюю комнату, которую предпочитал называть гостиной, и созерцал черепичные крыши и огни Ушкюдара по ту сторону черных вод Босфора. Но звуки проникали и в эту комнату. Он сидел в полумраке, пил вино и ждал, когда она постучит в дверь.

Или пытался читать: книги по истории, записки путешественников или длинную скучную биографию Ататюрка[1] — в качестве своего рода снотворного. Иногда он принимался даже писать письмо жене:

Общие фразы, жалкие любезности — и только. К сожалению, он и сам не смог понять, что с ним произошло.

Голоса…

Чужая, непонятная речь. Некоторое время он посещал Роберт-колледж, пытаясь овладеть турецким языком, и для этого три раза в неделю ездил на такси в Бебек. Но грамматика, основанная на принципах совершенно чуждых всем известным ему языкам, с ее размытой границей между глаголами и существительными, существительными и прилагательными, оказалась недоступной для его неисправимо аристотелевой логики. Он с мрачным видом сидел в классной комнате на задней скамье за рядами американских подростков, выделяясь из окружающей обстановки подобно механической конструкции на далианском пейзаже — сидел и как попугай повторял за учителем дурацкие диалоги между доверчивым Джоном, который путешествовал по улицам Стамбула и Анкары, задавая всевозможные вопросы, и услужливым, осведомленным Ахмет-беем. После каждой беспомощной фразы Джона становилось очевидным — хотя ни один из собеседников, конечно, не признал бы этого, — что он так и будет без конца блуждать по извилистым турецким улицам, оставаясь бессловесным объектом презрения и мошенничества.

Все же эти уроки, пока они продолжались, имели одно несомненное достоинство. Они создавали иллюзию деятельности, мираж в пустыне повседневности, то, к чему можно было стремиться. Через месяц начались сильные дожди, и появился удобный повод не выходить на улицу. С большинством достопримечательностей города он покончил за одну неделю, но еще долго после этого продолжал свои прогулки, пока наконец не изучил все мечети и крепости, все музеи и водоемы, обозначенные жирным шрифтом в путеводителе. Он посетил кладбище Эйупа и посвятил целое воскресенье древней городской стене, старательно выискивая — хотя и не умел читать по-гречески — надписи, посвященные византийским императорам. Но все чаще во время этих экскурсий он встречал женщину и мальчика, вместе или поодиночке, пока не начал вздрагивать при встрече со всеми женщинами или детьми. И опасения его не были безосновательными.

Каждый вечер в девять часов, самое позднее в десять, она приходила и стучала в дверь его квартиры, а если парадная была уже заперта, то в окно. Женщина стучала терпеливо и не слишком громко. Иногда ее стук сопровождался несколькими турецкими словами, чаще всего: «Явуз! Явуз!»

Такого слова не было в словарях. Но от почтового клерка в Консульстве он узнал, что это распространенное в Турции мужское имя.

Его звали Джоном. Джон Бенедикт Харрис, американец.

В течение примерно получаса женщина стучала и звала его — или какого-то воображаемого Явуза. И все это время Джон сидел в кресле в пустой комнате, попивая кавак и наблюдая за движением паромов в черной воде между Кабатасом и Ушкюдаром, европейским и азиатскими берегами.

Впервые он увидел ее возле крепости Румели Хизар. Это случилось в один из первых дней после прибытия, когда он ходил записываться на курсы в Роберт-колледж. Заплатив за занятия и осмотрев библиотеку, он стал спускаться с другой стороны холма и сразу же увидел огромное величественное сооружение. Он не знал, как оно называется, потому что путеводитель остался в отеле. Во всяком случае, на берегу Босфора стояла древняя крепость — громада из серого камня с башнями и бойницами. Было бы неплохо ее сфотографировать. Но даже с такого большого расстояния крепость оказалась слишком велика и никак не помещалась в кадровую рамку видоискателя.

Он свернул с дороги на тропинку, которая петляла среди сухого пустырника и, судя по всему, огибала крепость. По мере того как он приближался к стенам, они вздымались все выше и выше. Едва ли у кого-нибудь возникала охота штурмовать такую твердыню.

Он увидел ее ярдов за пятьдесят. Женщина шла ему навстречу и несла большой сверток. Она была одета во множество пестрых застиранных тканей, какие носили все бедные женщины города, однако, в отличие от них, она почему-то не пыталась прикрыть свое лицо шалью, когда заметила постороннего мужчину.

Но возможно, причиной тому был сверток — нечто завернутое в газету и перевязанное бечевкой, — который делал этот жест стыдливости весьма затруднительным. Во всяком случае, едва взглянув, она тотчас опустила глаза.

Он сошел с тропинки, пропуская женщину, и она, проходя мимо, пробормотала какое-то слово по-турецки. Вероятно, «спасибо». Некоторое время он наблюдал за ней: не оглянется ли? Женщина не оглянулась.

Он брел по крутому, осыпающемуся склону холма вдоль крепостной стены и не находил входа. Забавно было думать, что входа может не оказаться вовсе. Со стороны пролива, между водой и навесными башнями, оставалась лишь узкая полоска шоссе.

Потрясающее сооружение.

Вход, который все же существовал, находился у центральной башни. Войти внутрь стоило пять лир, и еще две с половиной лиры требовалось заплатить за право фотографировать.

Из трех главных башен посетители допускались лишь в одну, расположенную в центре восточной стены, которая тянулась вдоль Босфора.

Джон чувствовал себя неважно и медленно поднимался по каменной лестнице. Камни для этих ступеней, очевидно, были позаимствованы из других строений. То и дело попадались фрагменты классического антаблемента или совершенно неуместные здесь резные изображения — какой-нибудь греческий крест или византийский орел. Каждая ступень напоминала о падении Константинополя. Лестница выходила на высокие деревянные мостки, примыкавшие к внутренней стене башни на высоте около шестидесяти футов. Слышалось хлопанье крыльев и воркование невидимых голубей; где-то ветер играл металлической дверью, открывая и закрывая ее. При желании в этом можно было усмотреть некие зловещие знаки.

Он стал осторожно двигаться по деревянным мосткам, держась обеими руками за укрепленные в каменной стенке металлические поручни и испытывая смешанное чувство страха и восторга — такое место, несомненно, понравилось бы Дженис, она тоже любила высоту. Когда же он увидит ее снова, и увидит ли вообще? Сейчас, вероятно, начался бракоразводный процесс. Возможно, они уже не супруги.

Мостки подходили к другой каменной лестнице, которая была короче первой и заканчивалась перед скрипучей металлической дверью. Он распахнул ее, всполошив стаю голубей, и на миг зажмурился от ослепительного полуденного сияния. Яркое солнце в вышине, сверкающая вода внизу, а еще дальше за водой сверхъестественная зелень азиатских холмов: стогрудая Кибела. Казалось, тут необходим какой-то жест или возглас. Но Джону не хотелось кричать или принимать картинные позы, он мог лишь восхищаться, почти осязая живую плоть холмов. И это ощущение усилилось, когда он положил на теплый камень балюстрады свои еще влажные после прогулки по мосткам ладони.

Глядя на пустынную дорогу, которая пролегала вдоль стены, он опять увидел женщину. Она стояла у самой кромки воды и смотрела на него. Когда их взгляды встретились, женщина подняла обе руки над головой и что-то закричала. Но конечно, он ничего бы не понял, даже если бы мог услышать.