Азеф - Страница 62

«Среди бела дня? Глава боевой? По Петербургу? Раскланивается с бегающим от шпиков редактором революционного журнала? Раскин? Азеф? Азеф? Раскин?» – Волнение перешло все границы. Бурцев почти побежал по набережной, бормоча, – «Боже мой, Боже мой, глава террора, агент полиции, какой ужас, какой ужас, но и… какккая сенннсацияяя!!!…»

По сложении с себя полномочий руководителей Б. О. Азеф и Савинков выехали во Францию. Савинков с Верой и детьми снял квартиру на рю де ля Фонтен. Это была первая проба жизни семьей. И Савинков чувствовал много нового, никогда ранее не входившего в его жизнь. Вместе с Верой выбирал мебель, говорил о распределении дня детей, вовремя обедал и ложился. После долгого горя, Вера почувствовала, что наконец пришло счастье.

Может быть первый раз в жизни ей захотелось покупать пестрые материи, носить красивые платья, нравиться окружающим и прежде всего нравиться ему, Борису. Это было потому, что началось счастье. Оно было. Иначе б бледная Вера, с глазами похожими на испуганно улетающих птиц, не была б так оживлена.

И Савинкову хотелось поддержать это счастье. Но чем тише шла жизнь, тем томительней она становилась для Савинкова. Рю де ля Фонтен одна из спокойных улиц Парижа. Но живя спокойно, Савинков ощущал все большее беспокойство. Росла скука. И неизвестно, что б из этого вышло, если б не родилось желание изложить эту скуку литературно, в форме романа.

Правда, он думал, что тема убийства, уже сильно использована Достоевским, но разница была в том, что Достоевский никогда сам никого не убивал, а Савинков убивал и Савинкову казалось, что Достоевский не знал многого, что так хорошо знал Савинков. Он знал настоящую тоску, рождающуюся у убивающего людей человека.

На тему этой тоски, на тему этой скуки он хотел написать роман. Но и это была не вся тема. Савинков хотел обострить тему, и героя романа противопоставить, – всему миру. Герой, по его замыслу, должен «плюнуть в лицо» человечеству.

В размеренной жизни на рю де ля Фонтен тема захватила с такой остротой, что Савинков чувствовал в себе не перестававший трепет, как бы озноб. Вечерами, в толпе, гуляя по потемневшим Елисейским полям, был уверен, что с славой террориста придет и слава художника.

Вести роман он решил от лица героя, сделав его революционером, начавшим убивать и узнавшим, что в сущности, убивать интересный спорт. И вот герой, став усталым спортсменом убийства, «плюнет в лицо» всему человечеству.

Савинков не задумывался, почему в мыслях о работе помогали Тютчев и Апокалипсис. Ходил по бесконечным кольцам парижских бульваров, переполненный музыкой своей темы, повторяя лишь: «О чем ты воешь ветр ночной, о чем так сетуешь безумно?!»

Иногда перед тем, как сесть писать, зачитывался Апокалипсисом, находя и здесь музыку подкрепляющую тему. Особенно волновала глава 6-я.

«И вышел конь рыжий и сидящему на нем дано взять мир с земли и чтоб убивали друг друга… Я взглянул и вот конь вороной и на нем всадник имеющий меру в руке своей… Я взглянул и вот конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть и ад следовал за ним…»

Вспоминая свои ощущения после убийств Савинков решил назвать роман «Конь бледный» или «Конь блед», а герою дать нарочито пошлое имя «Жорж».

Сколько счастья, Боже мой, сколько счастья было в хрупких руках Веры! Иногда даже не верилось. Полно, неужели она живет вместе с ним, Борисом, с детьми? Это было всегдашней мечтой. Только еще немного любви, немного ласки, участия к Вере и разрешения войти в его внутренний, прекрасный духовный мир.

Войдя тихо в кабинет, Вера подошла сзади, обняла лысеющую голову Бориса и сказала:

– О чем ты пишешь?

Савинков отбросил перо, улыбнулся, проговорил, потягиваясь:

– Ты не поймешь.

– Если не скажешь, не пойму. Скажи.

– Ладно. – Савинков нехорошо улыбается. – Я пишу, Вера, о человеке, убивающем людей из чувства спорта и скуки, о человеке, которому очень тоскливо, у которого нет ничего, ни привязанности, ни любви, для которого жизнь глупый, а может быть гениальный, но ползущий в пустоту глетчер. Ты понимаешь?

«Зачем он так смеется. Ведь это жестоко».

– Я понимаю. Но ты прав, эта тема мне чужда. Я больше люблю твои стихи.

– Но в стихах я пишу о том же? О том, что человек потерял обоняние и запах гнилых яблок принимает за л’ориган? Не различает запахов, – нехорошо смеется Савинков.

«Это он смеется над ней, над Верой. Он знает ее. Знает, что она сейчас скажет, что думает».

– Что ж твой роман будет автобиографичен?

– Пожалуй. Это тонкое замечание.

– Очень грустно. И в нем не будет ни к кому любви?

– В конечном счете – нет. Хочешь, я прочту тебе единственное место о настоящей любви моего героя? Слушай: – «Когда я думаю о ней, мне почему-то вспоминается странный южный цветок. Растение тропиков, палящего солнца и выжженных скал. Я вижу твердый лист кактуса, лапчатые зигзаги его стеблей. Посреди заостренных игл, багрово-красный, махровый цвет. Будто капля горячей крови брызнула и как пурпур застыла. Я видел этот цветок на юге, в странном и пышном саду между пальм и апельсиновых рощ. Я гладил его листы, я рвал себе руки об иглы, я лицом прижимался к нему, я вдыхал пряный и острый, опьяняющий аромат. Сверкало море, сияло в зените солнце, совершалось тайное колдовство. Красный цветок околдовал меня и измучил».

«Почему он не чувствует, что это больно? Зачем говорит, что любит? Зачем всегда хочет делать боль, убивать этими ужасными мелочами. Он читает только для того, чтобы доставить мне неприятность».

Держа исписанный лист, смотря на Веру, Савинков видел, что она не выдерживает игры.

– Иногда мне кажется, что я напрасно с детьми приехала к тебе, – говорит Вера. И тихо вышла из кабинета.

– А разве мы не вместе? – вечером говорил Савинков, сидя с Верой.

– Мы под одной крышей. Если это вместе, то мы вместе. Ведь казалось бы пустое: – расскажи, о чем ты думаешь, что пишешь, ведь ты же ходишь по вечерам один и думаешь над работой? Разве многого я хочу, после стольких лет горя? Я хочу части твоей души, твоего внутреннего мира, впусти меня, мне нужно человеческое участие. Ты замыкаешься в себе. Разве это любовь? Если ты называешь любовью нашу жизнь, то мне такая любовь без слов, без внутреннего чувства ужасна.

Савинкова сердил тон Веры. Не хотелось слушать, но не хотелось и уходить.

– Вот вчера, – говорила Вера, – ты после работы лежал на диване и спал, я вошла и мне показалось, что даже твои закрытые глаза обращены внутрь, в самого себя, что в них может быть мука, но скрытая от меня, мне показалось, что ты совсем чужой и я испытала буквально физическую боль, я чуть не вскрикнула.

– Какая ерунда, – пробормотал Савинков, – и какая тяжесть. Так нельзя жить. Ты хочешь того, что я не могу тебе дать и что ты может быть даже сама не возьмешь.

Савинков, говоря это, глядел на Веру, и думал – «как она постарела». Савинков боялся слез.

– Зачем же тогда ты вывез меня? – проговорила Вера. – Неужели затем, чтобы я и здесь, в Париже испытала еще раз свое одиночество? И убедилась, что ты не только меня не любишь, как я хочу, но что я тебе совсем чужая? Ведь ты же мучишь меня, ты убиваешь меня.

– Чем я убиваю, скажи, ради Бога? – раздраженно вставая, проговорил Савинков.

– Муж и жена, Борис, могут быть счастливы, когда меж ними нет недоговоренного. А между мной и тобой – глухая стена. И ты убиваешь меня тем, что не хочешь сломать ее, словно тебе это будет мешать. А мне… – голос Веры дрогнул, но она собралась с силами, выговорив:

– Зачем же тогда говорить о любви? Ее нет. А может быть никогда и не было. Я знала, что ты живешь необычной, тяжелой жизнью, я мирилась с этим. Я ждала. Но чего же я дождалась? Вот я пришла к тебе, как девочка, опять думала, наконец, будет счастье. Оказалось мы друг другу стали чужды. У тебя для меня нет даже слов. При любви такого одиночества, Борис, не испытывают. Ведь я совсем одна…