Азеф - Страница 34

Дора приехала из Нижнего Новгорода, где хранила динамит московской группы. Террористы замыкали жизнь Сергея динамитным кольцом. Его жизнь была уже на исходе.

Написав письмо, Савинков лежал на диване. У дивана стояло кофе. Савинков пил кофе с бенедиктином, думая о смерти Сергея. Потом он оделся, вышел из «Княжьего двора». У гостиницы, закутавшись в отрепья, сидели нищие. Ветхий старик и старуха. Савинков кинул им двугривенный. Распушивая толстый хвост под ударом вожжи, за «Княжий двор» промчал серый лихач толстого господина, с головой закутавшегося в играющую серебром оленью доху.

Ослепительно горели кресты московских церквей. От мороза, молодости, здоровья, снега было радостно идти на Тверскую площадь на явку с Каляевым.

Но больше часа по площади ходил Савинков: – ни Каляева, ни Моисеенко не было. Савинков уже не радовался морозно-голубому дню, несшейся в дне жизни города. Охватило волнение за дело и товарищей. Возвращаясь, возле гостиницы он обернулся на оклик:

– Прикажите подвезти, барин!

Савинков увидал на «Мальчике» едет Моисеенко. Савинков сел. Ни седок, ни извозчик не говорили, едучи в сторону Савеловского вокзала. Только когда «Мальчик» стал уже уставать, в глухом Тихвинском переулке Моисеенко перевел его на шаг и обернулся.

– Читали заявление московского комитета? – взволнованно проговорил он.

– Какого комитета? Почему ни вас, ни «поэта» нет на площади?

Моисеенко сунул Савинкову квадратную бумажку: «Московский комитет партии социалистов-революционеров считает нужным предупредить, что если назначенная на 5 и б декабря политическая демонстрация будет сопровождаться такой же зверской расправой со стороны властей и полиции, как это было еще на днях в Петербурге, то вся ответственность за зверства падет на головы генерал-губернатора Сергея и полицмейстера Трепова. Комитет не остановится перед тем, чтобы их казнить.

Моск. ком. партии с. р.»

– Чорт знает что, – в бешенстве пробормотал Савинков, разрывая бумажку.

– Вы понимаете, – волновался Моисеенко, – комитет готовит на Сергея одновременно с нами? понимаете, какая ерунда? Они сорвут дело. После их заявления Сергей уж уехал из дворца, мы три дня гоняем по Москве, не можем выследить, где он. – Моисеенко сел на козлах, как следует: надо было выезжать на Новослободскую.

Савинков от злобы сжимал кулаки.

– Сволочи, – бормотал он, – эти «наследники Михайловского» конечно не убьют, а у нас сорвут дело.

Они выехали на Новослободскую. Улица была пуста. По улице шли рабочие. Обогнали их. Моисеенко повернулся на козлах.

– Павел Иванович, вам во что бы то ни стало надо повидаться с комитетчиками, иначе погублено дело. Ведь они не знают, что мы здесь.

– Уж три дня, говорите, его нет во дворце? – злобно проговорил Савинков.

– Три.

– Может пропустили?

– Да нет, переехал.

– Какая бестолковщина! Какая ерунда! Что же вы думаете, кто из комитета может вести дело?

– Кроме Зензинова – никто. Надо увидаться с ним и открыть карты.

Савинков не отвечал, соображая, как увидеться с тем молодым студентом Зензиновым, с которым когда-то жил в Женеве.

– А знаете, сделайте так, – заговорил Моисеенко, – езжайте к Марии Львовне Струковой, Спиридоньевка 10, моя родственница, я знаю, она встречается с Зензиновым и человек надежный. Просите ее устроить свидание. Она сделает.

– Тогда езжайте к этой вашей Струковой сейчас же, – проговорил Савинков. – Тут медлить нельзя. А вдруг эта Струкова откажет?

– Не откажет.

Моисеенко повернул «Мальчика», стегнув. И «Мальчик» запрыгал по Новослободской в обратном направлении.

– Где же «поэт»? – привстав, спросил Савинков.

– Потерял из виду. С ума сходит, носится по городу. Мы с ног сбились.

Больше они ни о чем не говорили. «Мальчик» бежал вприпрыжку на Спиридоньевку.

Струкова не была революционеркой. Стриженая, похожая на мужчину, любила интересных людей, нравились революционеры. И она помогала им, подвергая себя даже риску.

– Какой-то господин, барыня, фамилии не называет, хочет лично говорить.

– Проведи в кабинет, – деловым басом сказала Марья Львовна и оправившись перед зеркалом, пошла, быстрой походкой развевая юбку.

Навстречу встал, светски поцеловал руку незнакомый, изысканный молодой человек.

– Марья Львовна Струкова? – проговорил он, – мы незнакомы, я друг вашего родственника Бориса Николаевича Моисеенко.

– Ах, Бори? Он здесь?

– Нет, его нет. Но, Марья Львовна, я от него к вам, по очень важному делу, только могу ли я просить, чтоб разговор и мой визит к вам, – Савинков улыбнулся, как улыбаются светские люди, – остался между нами.

– Разумеется, пожалуйста.

– Мне нужно во что бы то ни стало, не позже завтрашнего дня увидаться с Владимиром Зензиновым. Других путей узнать его адрес у меня нет. Прошу вас, устройте это свидание, дело не терпит никаких отлагательств. Дело большое и очень важное.

– С Владимиром Михайловичем? – глубоким басом произнесла Марья Львовна и лоб ее избороздился соображающими складочками.

– Да.

Марья Львовна соображала.

– Хорошо, – сказала она, – но где? у меня?

– Нет, Марья Львовна. Завтра в восемь я буду у подъезда театра Корша, там при входе много народу. Пусть вы и Зензинов придете туда. Меня он едва ли узнает, мы давно не видались. Но пусть следит за тем, с кем поздороваетесь и поговорите вы. Я скажу вам несколько слов и пойду от театра, он должен идти за мной, вот и всё.

Марья Львовна хотела улыбнуться, ей понравился таинственный план, но сдержалась. И хоть назавтра была приглашена на серебряную свадьбу своего дяди, всё же сказала басом:

– Великолепно. Так и сделаем. Я конечно не могу ручаться, сможет ли приехать Зензинов. Но если сможет, так и сделаем.

– Я должен вас предупредить, пожалуйста скажите Зензинову, чтобы он тщательно проверил себя и не привел бы с собой филеров. Если за ним есть слежка, чтобы не приходил ни в коем случае. Он это сам поймет, конечно.

– Да, да, конечно.

– Итак, Марья Львовна, – поднялся Савинков, – будем считать наше свиданье оконченным, надеюсь, оно останется в полной тайне.

– Можете быть спокойны.

Шурша длинной шелковой юбкой, Марья Львовна проводила Савинкова до двери.

У Корша шла «Свадьба Кречинского». Кречинского играл Киселевский. Москвичи любили Киселевского и валом валили на спектакль. В восемь у театра толпилась толпа. Сновали барышники. Стояли наряды полиции. Подкатывали извозчики, лихачи, частные сани, кареты. Из саней, карет выпрыгивали шубы, дамские, мужские. Чтобы не мять причесок, дамы были в пуховых платках. На ходу открывая сумочки, бежали к подъезду.

Прекрасный рысак захрапел от слишком быстрого осада. Савинков легко выпрыгнул из саней и быстро взбежал по ступенькам.

– Партер третий ряд, – подлетел приземистый барышник в каракулевой шапке.

– Не надо, – махнул элегантный господин. Заметив полную, брюнетистую Марью Львовну в тяжелых соболях, направился к ней с любезной улыбкой. Приподняв бобра, Савинков поцеловал руку:

– Как я рад вас видеть, Марья Львовна.

– И я очень рада, – улыбнулась Струкова и не зная что сказать, проговорила: – вы поклонник Сухово-Кобылина или Киселевского?

– Сухово-Кобылина. Прекрасный драматург, но с судьбой убийцы. Вы знаете?

– Да что вы? Не знала. Ну мне пора, прощайте. А вы?

Молодой человек снова приподнял бобровую шапку и поцеловал руку даме. Потом он пошел, проталкиваясь среди опаздывавшей в театр публики.

Одетый в потертое пальтишко без мехового воротника, в истертую котиковую шапку, Зензинов отделился от стены. Он видел Марью Львовну, говорившую с этим элегантным человеком. Не слыхал, что они говорили, да это и неважно. Но кто этот молодой человек, Зензинов не понимал. «Неужели наш? Эс-эр? Не может быть. Я никогда его не видал. И что ему от меня нужно?»