Азарт - Страница 2

В городе клубился тот самый, многими голландскими живописцами воспетый, мокрый серебристый воздух – взгляните на холсты маринистов: они поэтичны и устрашающи одновременно. Видите влажные тучи, висящие над морем, несущие в себе ливень и бурю? Можно назвать их серебристыми облаками, вдохновляющими поэтов, а можно увидеть в них плохо отжатое серое белье, что полощется над городом, – словно нищие прачки развесили нечистые простыни бедняков.

– Гроза будет, – сказала жена.

– Да нет, здесь всегда так, – ответил я, – пугают грозой, а настоящей грозы не бывает. Так, мелкий дождь.

– А ветер сильный.

– Все-таки море.

Близость холодного северного моря, катящего тяжелые волны, повлияло на характер домов: они сжались в тесную шеренгу, плечо к плечу, чтобы согреться под ледяным ветром. Мы дошли до дома номер тринадцать, все было в точности так, как нарисовано на картинах Яна Стена; он, судя по всему, был парень наблюдательный. Кривая дверь впустила нас в прихожую, и сразу – косые ступени лестницы.

То был узкий, как все амстердамские дома, особняк: всего по одному окну на этаж. Лестницы не просто крутые, но практически отвесные; помню, жена сказала, что морское путешествие началось уже здесь – мы карабкались по ступеням, как матросы по вантам. Я взволок чемоданы на четвертый этаж.

Дверь открыла молодая женщина, даже, скорее, подросток. Впоследствии я узнал, что Саше (ее звали Саша) тридцать лет, но выглядела она лет на пятнадцать: маленькая, щуплая, с прямыми русыми волосами. Взгляд был приветливый и какой-то шальной. Лучшего прилагательного, пожалуй, не подберу. Взгляд был именно не шаловливый и не игривый, а шальной – как ниоткуда налетевший ветер, как матросская пьянка на амстердамской верфи. Саша назвала свое имя и посмотрела прозрачными шальными глазами поверх наших голов в окно – с четвертого этажа открывался вид на канал, а канал этот устремлялся в направлении моря.

Мы прошли в комнату – исключительно бедную комнату, помните, как бывает на картинах малых голландцев: пол, окно, стол, бутылка. Ни скатерти, ни портьеры, ни абажура.

Жили мы в Москве небогато и тесно, но эти амстердамские апартаменты были беднее наших. Два старых расшатанных стула, грубый стол, ящик, заменявший сундук, и буфет, в котором стояло несколько чашек и четыре тарелки. Я пересчитал все предметы в буфете, впрочем, считал недолго: не было практически ничего. Сколоченный из неструганых досок стол был отполирован временем и руками едоков – помните «Едоков картофеля»? Да, вот еще один голландец, которого я вспомнил в тот день. Именно такой стол там и стоял. Я вспомнил интерьеры раннего Ван Гога, еще до арльского периода, картины, описывающие голландскую нищету.

– Садитесь, пожалуйста, – хозяйка указала нам на стулья, а сама села на ящик (как впоследствии оказалось, с корабельными инструментами. Там имелся даже старый секстант). – Может быть, кофе?

И она обратила шальной взгляд к буфету, в котором не было ничего съестного, и кофе не было тоже. Мы отказались от кофе.

– Сейчас придут девочки и сварят картошку, – сказала Саша.

– Девочки?

– У меня две дочки от первого брака: Алина и Полина.

В этот момент я понял, что перед нами не секретарша миллионера, а его жена.

– С Августом мы поженились два года назад, когда он приезжал в Питер. Это было еще до того, как он купил корабль.

Я не знал, что сказать. Все это выглядело дико и никак не складывалось в общую картину: приглашение рисовать на борту яхты, нищая комната на четвертом этаже, четыре тарелки в буфете, щуплая девочка-подросток и ее муж, который купил корабль.

– Корабль?..

– Вы ведь рисовать на корабле приехали, да?

– Рисовать.

– Вот и отлично. Август считает, что он сумеет выгодно продать картины.

– Еще меня позвали на Венецианскую биеннале, – сказал я, чтобы подчеркнуть свое значение, – и в Париж пригласили.

– Мечтаю съездить в Париж, – сказала Саша. – А в Венеции, говорят, жара. Здесь погода скверная. Девочки все время простужены.

Я стеснялся спросить, существует ли корабль. Саша сама разъяснила ситуацию – ее отличительной чертой была способность говорить о щекотливых вопросах крайне просто, называя вещи своими именами.

– Август получил наследство. Мы очень бедно жили. Двухкомнатная квартира – спальня да столовая, девочек негде положить. Август ведь ничего не зарабатывал, а еще нас троих взял. Голодно жили. Девочки с нами в одной комнате спят. А потом вдруг наследство.

Теперь-то я все понял. Вот оно, преимущество жизни в свободном мире: ты живешь бедно, но честно, потом умирает троюродная бабушка и оставляет тебе капитал.

– Бабушка умерла, кучу денег оставила, – подтвердила мою догадку Саша, – я думала: наконец заживем как люди. Такие деньжищи. А он корабль купил.

– Много оставила? – спросил я. Неудобный вопрос, конечно. Но я спросил: уж очень мало чашек было в буфете.

– Шестьдесят тысяч гульденов.

Я мало что смыслил в кораблестроении и ценах на яхты. Спустя годы познакомился с партнером миллиардера Онассиса, который владел небольшой флотилией по перевозке нефтепродуктов, а также содержал три океанские яхты. Этот флотоводец мне объяснил, что в среднем каждый метр яхты обходится в миллион. Тогда я этих цифр не знал да и сейчас не уверен, что эти цифры реальные. Но и тогда я понимал, что корабль – штука дорогая.

– Разве можно на шестьдесят тысяч гульденов купить корабль?

– Можно, – сказала Саша.

– Настоящий корабль? – решил я уточнить. – Стоит в порту?

– О да.

Она махнула рукой в сторону окна, выходящего на канал и в порт:

– Там, в порту, и стоит. Август теперь живет на корабле. Он приедет и все расскажет.

Мы все подошли к окну и посмотрели на город с узкими домами и острыми крышами. Вдоль канала тянулась узкая набережная, уходила в мутную дождливую перспективу, так хорошо переданную малыми голландцами. И вот издалека, через пелену дождя, Саша разглядела в глубине пейзажа велосипедиста. Она выделила эту фигурку среди прочих велосипедистов и заставила нас отыскать эту фигурку взглядом.

– Вот он!

Так я впервые увидел Августа – далекую фигурку на вихляющемся велосипеде. Август ехал под дождем, пригнувшись к рулю, а на голове у него – это мы разглядели, когда он подъехал ближе, – была бескозырка, настоящая матросская бескозырка, как в кино про храбрых моряков, и белые ленточки развевались у него за спиной.

Он был длинный и узкий, как дома в Амстердаме. Еще он напоминал древко знамени – такой был тощий, а на самом верху, в конце древка, развевались ленточки бескозырки.

Лицо его я помню только в профиль, кажется, фаса там вовсе не было: огромный костлявый нос, тонкие губы и гигантский упрямый подбородок. Глаза были посажены глубоко, очень глубоко; выпирали острые скулы и надбровные дуги, а густые рыжие брови мешали Августу смотреть на мир – глаза смотрели словно из пещеры в скале, вход в которую зарос кустами.

Он был очень белокожим, до голубизны, до прозрачности, – и усыпан веснушками.

Вошел с велосипедом на плече – втащил кривой, старый и ржавый велосипед на четвертый этаж и повесил на крюк в стене.

– Воруют велосипеды, – это было первое, что Август сказал, а потом он добавил: – Здравствуйте, добро пожаловать! Хорошо, что ты приехал. Работы много. И славно, что с юнгой. Будешь юнгой? – это он уже моего сына так спросил.

Велосипед Августа меня потряс. У этого велосипеда было кривым все: рама, руль, колеса. Колеса были искривлены так, что непонятно было, как они могут вращаться. Казалось, что этот велосипед попал под поезд. Невозможно было представить, что кто-то захочет такую машину украсть.

– Воруют? – спросил я.

– Еще как, – весело подтвердил он. – Если оставить велосипед без присмотра, за пять минут стащат.

Я не мог отвести глаз от велосипеда. Знакомы ли вы с игрой «буриме»? В буриме играют на дачных чаепитиях. Это коллективный экспромт: пускают по кругу лист бумаги, и каждый пишет по одной строке стихотворения, причем складывает бумагу так, чтобы следующий поэт его строку не видел. Так вот, у Августа было велосипедное буриме. Рама была розовой и изящной – от дамского велосипеда; руль – от гоночного; колеса разного размера – одно от огромного дорожного велосипеда с широкими шинами, другое – от спортивного, с шинами узкими. Седло, вероятно, было антикварным – таких я сроду не встречал, из цельного куска стали. Для придания сиденью мягкости Август обмотал железку изолентой. И вся эта конструкция была ржавой и погнутой в разные стороны.