Аз воздам, Господи - Страница 1

  Над Москвою, бессонной и беззащитной, пластались низкие осенние тучи, высыпая на первопрестольную ледяные пронизывающие потоки. Вспыхивала рекламы прославленных международных картелей и фирм, клещнясто, как бы навечно впаявшихся московское небо. Громоздясь на своем балконе на двенадцатом этаже, Тулубьев вновь и вновь оглядывал расстилавшийся перед ним, все более отторгавшейся от его сердца город. Он привычно скользил взглядом по знакомым очертаниям кремлевских башен и вновь, в пронзительно короткий срок, вознесшихся к небу куполов и крестов храма Христа Спасителя, по привычному зубчатому рельефу сталинских высотных зданий с характерно взбегавшими их шпилям ленточками мерцающих огней замыкавших центральное пространство Москвы от тех вокзалов до Поварской и дальше по кольцу,— архитекторская мысль советской эпохи, казалось бы, на вечные времена определила и утвердила опорные столбы в пространстве столицы,— но не успел завершиться неистовый двадцатый век, а уж по свей Москве, по всей России зазвучали совершенно другие гимны. опрокидывающие и оскверняющие всё прошлое отцов и дедов, и уже хищно возносились рядом со сталинскими высотками стоэтажные банковские чудища призванные символизировать безоговорочную и всеобъемлющую власть капитала, и конец-то победившей и на российских просторах мировой идеи вседозволенности сильного и всепокорности слабого, недостаточной для утоления всех печалей страстей и пороков, издревле гнездившихся в душе человека от самого его рождения…

   На балконе, словно обрывающемся в знобящую пропасть, озоровал и посвистывал ветер, он почти не чувствовался внизу — у замусоренной, отравленной тяжелыми городскими испарениями, задушенной бетоном и асфальтом земли. Тулубьев был уже достаточно стар, чтобы не думать о смерти и не бояться её, но еще достаточно здоров и ожесточен духом для окончательного смирения и покорного ожидания Он стремился понять, осмыслить происходящее, хотя и этого у него недоставало высшей мудрости всё той же тишины души перед непостижимым, громадным и первородно проклятым окаянным миром.

Неровно заросшее, большое, скуластое лицо, Тулубьева тронула крупна.-рябь — это он решил поиздеваться над самим собою, и тотчас перехватит и задавил смешок,— перед ним корчилась в конвульсиях великая империя и нужно было соответствовать. Да, старина, сказал себе Тулубьев, вот оно, видит око да зуб неймёт. Не осилить тебе этот распад, нет, не осилить, не успеть переработать случившееся... Не хватит времени.

Усмешка тронула его потрескавшиеся от старости губы. Прежде чем вновь появится образ человека, как эталон некой высокой пробы, пройдет слишком много времени. Не успеть! A просто наблюдать этот распад и гниение – не интересно! Хотя сам по себе путь по этому лабиринту под космическими сводами игры первородных сил любопытен. Хотя жить, не имея сил вмешаться в происходящее, неинтересно! Чего стоит одна Москва, вон как полыхает электронным разливом . прельщения, на любой вкус - ешьте, пейте, развратннчайте, обогащайтесь, только не думайте ни о чем, все уже продумано за вас, взвешено, вперед по проторенному пути! Не оглядываться! - Тулубьев, выпрямившись, зябко поднял воротник когда-то дорогой и модной, а теперь вытершееся на локтях куртки,— он вспомил, что еще ничего не ел, и обрадовался — на кухне, на столе лежало с полбулки белого хлеба и стоял пакет кефира, хорошо, что не нужно одеваться и спускаться в булочную, жаль времени, можно еще посидеть за столом, записать одну мысль, показавшуюся ему стоящей. И еще можно заварить чай:— единственное, в чем он себе не отказывал даже теперь, когда из квартиры почти все вплоть до известной всей Москве библиотеки, было вывезено и продано кроме справочной литературы, энциклопедии и самых необходимых ему книг. Правда, оставалась еще сама пятикомнатная квартира — за нее ему всё настойчивее предлагали бешеные деньги, уже весь дом, можно считать, сменил своих доперестроечных всяких там известных ранее народных художников, писателей и престарелых артистов да композиторов, весь дом уже давно заселили новые русские, миллиардеры и президенты различных отечественных и закордонных громких кампаний и банков, и только он, старый чудак, упорно держался, без лишней фаты слов выставлял за порог юрких квартирных маклеров и сводников.

Приоткрыв балконную дверь и не зажигая света, Тулубьев по памяти двинулся через бывший свой кабинет затем спальню, гостиную и прихожую на кухню. В окнах отсвечивала всё та же бессонная реклама и неровно озаряла пустынные углы совсем недавно ухоженного и благополучного жилища. Тулубьеву захотелось узнать точное время, и он уже было шагнул по привычке к телефону в прихожей, старинному тяжелому от бронзы аппарату, висевшему на стене, и сразу остановился — телефон молчал, выключили за неуплату. Забыл вовремя уплатить, вот теперь надо ехать на телефонный узел, к черту на кулички, суетиться, писать заявление, а стоит ли? Телефон молчал как мертвый.

Проворчав себе под нос что-то невнятное, Тулубьев замер — рядом кто-то был, он это отчетливо чувствовал, и первой его мыслью была мысль, о том, что пришли наконец крутые ребята, как сейчас принято выражаться, пришли прикончить его за несговорчивость — таких случаев теперь сколько угодно в первопрестольной.

Протянув руку, он щелкнул выключателем и оторопел - недалеко от входной двери в прихожей стоял мальчик, самый настоящий живой мальчик лет десяти, чистенький, русоволосый изысканно и модно одетый. В руках он держал, меховую кепку и щурился от внезапного яркого света. Какой-то незнакомый холодок и нежность сжали уставшее и ожесточившееся сердце Тулубьева — он никогда не видел таких хорошеньких мальчиков, таких мальчиков в жизни просто и не могло быть.

Глаза мальчика, широко расставленные, светились до прозрачности, и Тулубьев на какое-то время потере дар речи — стоял и молча смотрел. Молчал и мальчик, не опуская странных прозрачных глаз, смотрел пристально и неотступно. И тогда в глубинах памяти Тулубьева что-то дрогнуло, ему показалось, что он узнал нежданного гостя, что это он сам, вернувшийся после утомительного, долгого пути к своим истокам, к началу самого себя. Тулубьев коротко и глубоко, с явным облегчением вздохнул — да, вот не хватало только такого ясного знака. Теперь он явлен, давно и с нетерпением ожидаемый знак.

- Ну, здравствуй,— обрадованно потянулся Тулубьев навстречу видению, в то же время страшась, что вот-вот все пропадет, рассеется – ему больше не хотелось бесполезного продления Мальчик не исчез, не растаял в воздухе, а переступил с ноги на ногу.

 -Я звонил,— сказал он, по-прежнему не смыкая немигающих, наполненных светлой синевой глаз.— Правда, правда, раз пять звонил. Толкнул, дверь — открылась. Простите, нехорошо входить без разрешения. Я позвал - тихо... темно… А теперь — вы дома. Я знал. Простите...

- Значит, я забыл запереть дверь, - сказал Тулубьев. - Чем обязан, молодой человек ?

- Я живу над вами, — сообщил мальчик, доверительно склонив голову набок.— Сережа,— добавил он.— Я много раз хотел  прийти...

- А-а! — неопределенно протянул Тулубьев.— Значит, ты их этих — новых наших соседей? Ты, очевидно, ошибся дверью, тебе  нужен кто-то другой.

- Нет, нет, Родион Афанасьевич! - возразил мальчик, и в глазах у него пробился горячий блеск.— Я к вам! Прочитал вашу книгу «Идущий следом»... хотел спросить... Я не ошибся, вы добрый, вы все знаете... Пожалуйста, не прогоняйте меня!

- Ага,— догадался Тулубьев,— значит, тебе понравился Рыжик?

- Да! — обрадовался мальчик . - Сегодня нет, вчера ночью опять приходил. Сел рядом, высунул язык и дышит.… А потом лизнул ладонь и смотрит, я знаю, он сказать хотел: ничего не бойся.

- Погоди, погоди,— попросил Тулубьев чувствуя, что в его мир вламывается что-то ненужное; лишнее и не находя в себе сил сразу решительно его отсечь. - Погоди... Значит, ты Сережа? Слушай, у меняв Глазах рябит. Ты хочешь вылить со мной чаю?

   Мальчик обрадованно кивнул и вскоре уже осторожно держал в руках чашку с дымящимся чаем, дул на него и отхлебывал маленькими глотками,— в лице у него проступил лихорадочный румяней.