Авторитет Писания и власть Бога - Страница 21

Многие считают, что деконструктивисты оказали нам услугу, указав на возможность нового прочтения текста, независимо оттого, соответствует ли оно замыслу авторов. Кроме того (и это лишь укрепило позиции модернистского рационализма), их усилия способствовали исключению некоторых отрывков из традиционного канона, на место которых было предложено несколько альтернативных вариантов. В некоторых случаях целые книги объявляются непригодными, поскольку постмодернистский Запад, преисполненный лицемерного ощущения своей вновь обретенной праведности, предъявил им обвинение в непростительных идеологических грехах. Деконструкция привычных трактовок далеко не всегда оказывает отрицательное или разрушительное воздействие. Иногда она поневоле заставляет нас отказаться от удобной полуправды и разглядеть в тексте его истинное значение, остававшееся прежде за пределами нашего внимания. Однако слишком часто деконструкция открыто используется в качестве предупредительного знака («Осторожно! Идеологические предрассудки!»), стоящего перед отрывком в целом.

Итак, по большей части постмодернизм пагубно сказался на толковании Писания современным западным миром, и не только на нем. Вслед за своими предшественниками постмодернисты с презрением относятся к эсхатологическому учению христианства и его способу решения проблемы зла, ничего, однако, не предлагая взамен. Единственное, что остается в таком случае делать с текстами, — это получать удовольствие от понравившихся и предостерегать окружающих против тех, которые причиняют неудобство нам самим или тем, кто вызывает наше (весьма избирательное) сочувствие. Именно так ведет себя сегодня большинство представителей западного мира. Тот факт, что сторонники этой позиции не объявляют о ней во всеуслышание, лишь придает ей силы, поскольку постмодернизм в современной западной культуре остается на уровне приятных ощущений, не желая публично заявлять о себе и тем самым подвергать себя критике. Более того, всякая критика рассматривается как попытка возвращения к модернизму или даже к предшествовавшей ему эпохе. Нельзя не заметить иронии создавшейся ситуации: идеология, заявившая, будто целью любой идеологии является борьба за власть, отстаивает собственную позицию, исключая даже саму возможность поставить ее под сомнение. Критика, которой церковь активно подвергалась со стороны как модернистов, так и постмодернистов, после многолетних щедро финансируемых исследований, проводимых в семинариях и университетах, в значительной степени лишила ее способности использовать Библию так, как это представляли себе Иисус и ранние христиане. Этим и объясняется отсутствие библейского основания во многих так называемых традиционных церквях по обе стороны Атлантики и во всем мире. Вот почему наши споры о библейском авторитете зачастую сводятся к шумным ссорам. Но что если есть лучший выход?

Невозможно избежать проблемы, просто опираясь на вечные авторитеты, как это делают фундаменталисты («В Библии сказано…»). Однако на уровне культурных изменений нельзя не отметить как скрытый культурный империализм модернизма, так и полную неспособность постмодернистских критиков исправить такое положение вещей. Ведь именно постмодернисты впервые разоблачили имперские наклонности своих предшественников, в то же время увековечив его, дав понять, что только они осознают суть происходящего. Как указывает Николас Бойль, все, чего добиваются деконструктивисты, это полного отрицания всего и вся, а единственным утешением остается своеобразное герменевтическое самолюбование, и человек использует текст для собственного развлечения, предоставляя остальному миру жить своей жизнью. Они не в состоянии бросить вызов злу, поскольку всякий вызов можно деконструировать на отдельные скрытые побудительные мотивы тех, кто его бросают. Они заглушают голос Писания, тем самым вынуждая его молчаливо потворствовать злу.

Так, заявления о «мужском шовинизме» Марка, проявлением которого стало его описание действий Ирода, мешают нам увидеть, что его история о Божьем царстве, приблизившемся со смертью и воскресением Иисуса, содержит в себе глубокую политическую и богословскую критику правящей языческой империи, солдаты которой казнили иудейского Мессию (см., например, Мк. 10,42–45).

Еще один пример: утверждать, будто очевидная патриархальность семейных законов, представленных в Посланиях к Ефесянам и Колоссянам, делает эти книги непригодными в современных условиях, значит обойти вниманием изображенную Павлом картину церкви — единого обновленного Божьего народа, который самим фактом своего существования бросает решительный и неоспоримый вызов языческой религии и власти.

Я утверждаю, что повествовательный подход к чтению Писания с точки зрения критически настроенного реалиста даст нам возможность выбраться из постмодернистской трясины. Эта задача представляется особенно важной теперь, когда новоиспеченная империя навязывает миру свое экономическое, политическое, военное и культурное господство, а сторонники радикальных взглядов в современной войне культур бессильны ему помешать.

Говоря об авторитете в церкви, сегодня неизменно ссылаются на жизненный опыт. Более того, хотя это и не входит в официальные формулировки, многие церковные лидеры теперь объединяют Писание, предание, разум и опыт, как будто всем известная трехногая табуретка была модернизирована путем добавления еще одной ножки, равнозначной сем остальным. Главным историческим обоснованием этого стало более позднее толкование важного значения, которое придавал христианскому опыту Джон Уэсли. Некоторые даже говорят о «четырехугольнике Уэсли», хотя он сам никогда не пользовался этим выражением. Для самого Уэсли главным авторитетом всегда оставалось Писание. Опыт же, о котором он писал, заключался в реальном переживании Божьей любви и силы Святого Духа, в воплощении библейских истин в жизнь верующего. Потому логически совершенно неправильно использовать все это, чтобы представить опыт в качестве самостоятельного авторитетного источника, противопоставляя его самому Писанию. Но именно это все еще происходит во многих богословских кругах («В Писании сказано то–то, предание гласит то–то, разум диктует то–то, но опыт учит тому–то, так что мы поступим следующим образом»). Иногда этот вопрос рассматривается в контексте раннего христианства, как будто определяющим фактором в истории ранней церкви и в самом Новом Завете было их свидетельство о раннехристианском опыте. Такая трактовка целиком и полностью соответствует идеологии как модернистов, так и постмодернистов, но в моем представлении она лишь вводит людей в заблуждение. Лишняя ножка далеко не всегда придает табуретке устойчивость.

Прежде всего, Писание, предание и разум никогда не принадлежали к одной и той же категории вещей. Образ табуретки с тремя одинаковыми ножками сам по себе обманчив. Они сравнимы между собой даже не так как яблоки, груши и апельсины, а как яблоки, слоны и отвертки. Как мы уже убедились, целая череда богословов от Фомы Аквинского до Хукера, в том числе и многие современные ученые, утверждают, что предание следует считать итогом многовекового осмысления церковью Писания, а разум — средством, избавляющим его от случайной бессмысленности и делающим его частью целостного восприятия Бога и мира. Но и это лишь часть общей истории, требующая, возможно, более четкого и устойчивого представления о предании, чем то, что может предложить церковь. Иными словами, нельзя рассматривать Писание, предание и разум в виде трех книжных полок, на каждой из которых, порывшись как следует, можно найти ответы на главные вопросы. Писание действительно представляет собой заполненную книгами полку. Предание хранит воспоминания о том, какое впечатление (верное или неверное) оставило у хозяев дома чтение этих книг. Разум же подобен очкам, которые люди надевают, чтобы лучше понять прочитанное, хотя, к сожалению, очки со временем меняются, и есть все основания полагать, что некоторые читатели, используя дарованный им разум, сильно исказили содержание прочитанных ими текстов. Опыт, в свою очередь, не похож ни на одно из перечисленных явлений. Он служит отражением влияния на читателей самих текстов, а также мировоззрения читателей, жизненного опыта и политической ситуации, в контексте которой происходит процесс чтения.