Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости - Страница 7

Стихийные бедствия порождают спонтанные ситуации почти экспериментального характера, что можно проиллюстрировать следующим примером: когда землетрясение или извержение вулкана разрушает остров и уничтожает тысячи семей, жизнь, которая затем постепенно возрождается в пострадавших местах и в людских душах, принимает новую форму, спаянную чувством солидарности. Мы считаем благородным испытывать чувство братства, а потом ищем причины, которые могли бы оправдать то иррациональное насилие, которое принесла катастрофа.

Неожиданно с грохотом рушатся стены, земля распахивается, обнажая бездну. Как это понять?! Как в мире может случиться нечто подобное, необычное, не поддающееся осмыслению? Земля дрожит, шум просто ужасен, пыль начинает заволакивать пейзаж. Стихийное бедствие подобно метафоре психической травмы – оно помогает нам понять, что подлинная травма, разрушающая нас, не поддается осмыслению. Все, что нам остается, – стараться удержаться на поверхности, избегая падающих на голову камней, и дышать.

Когда приходит помощь, спасатели часто замечают, что моральные и иногда даже физические страдания проявляются в людях не сразу. Требуется пауза, чтобы человек мог осознать катастрофу, необходима работа памяти, которая может сохранить в нашей психике ужасные образы и тот грохот, который прежде мы и вообразить себе не могли. И только тогда пережившие травму начинают по-настоящему страдать, но на сей раз от собственного представления о том, что именно произошло и что – как им кажется – причиняет им боль. В целом расстройства после пережитого стихийного бедствия или травмы возникают через промежуток времени, варьирующийся от нескольких часов до нескольких месяцев. Наиболее сильные изменения происходят в людях на протяжении первого года с момента катастрофы и сходят на «нет» на второй год.[23] Можно было бы интерпретировать эту идущую на спад кривую на воображаемом графике следующим образом: в каждом человеке заложена природная, или спонтанная устойчивость. Однако мы не будем рассуждать так, отрицая роль человеческого оптимизма. Спустя месяц после травмы проходит примерно сорок два процента психических расстройств, к тринадцати месяцем это показатель падает до двадцати трех процентов, а через три года остается на уровне всего лишь трех процентов – это те люди, которых все еще мучает шум прошлого. Если бы мы довольствовались этой информацией, то должны были бы естественным образом предположить: «Значит, надо лишь подождать, и все пройдет. Человеческая природа так великолепно устроена, что жизнь сама врачует травмы».

Однако научный подход убеждает нас остерегаться столь поспешных выводов. Мы знаем, что любой вывод – это обыкновенный повод задавать новые вопросы, и мы легко обнаружим, что кривая графика, фиксирующая особенности человеческого поведения, находится под влиянием самых различных факторов. Уменьшающийся процент страданий оказывается всего лишь результатом естественной добродетели, которая связана с реконструкцией чувства солидарности и работой мозга, пытающегося объяснить случившееся. Те, кому требуется длительное время, чтобы оправиться от травмы, а также те, кто никогда не смогут сделать этого, – люди, отвергаемые коллективом. Вокруг них было много смертей, они находились во власти семейных и общественных предрассудков, и, изолируя их, им не дали возможность вновь социализироваться и тем самым изменить сложившееся у них представление о трагедии.[24]

Тем не менее не все факторы повышения устойчивости являются внешними. Среди тех, кто страдает, велико число людей, испытывавших психические трудности еще до момента наступления катастрофы. Они были травмированы, изолированы от остальных или находились в больнице, и катастрофа вновь разбередила их плохо зарубцевавшиеся раны. Этот логически напрашивающийся вывод объясняет, почему, даже если обстоятельства получения травмы были одинаковыми, реакция каждого индивида оказывается отличной от других. Когда переживший душевную травму не обретает устойчивость, это вовсе не означает, что он бессилен это сделать или что он решил отдаться своему несчастью. Эта сложность вновь встать на путь развития свидетельствует о его внутренней хрупкости, которая была его отличительной чертой еще до момента получения травмы, в равной степени как и о несостоятельности его окружения. Когда семья не поддерживает человека и истории, связанные с жизнью в социуме, лишь утяжеляют ощущения, оставленные травмой (вследствие брошенности, каких-либо предрассудков или стигматизации), процесс обретения психологической устойчивости оказывается затруднительным: «Дети улиц – монстры. Заниматься ими бесполезно. Их место – в тюрьме». Этот жанр предсказаний, которые сами собой сбудутся, очень дорого обходится обществу в экономическом плане. Солидарность – вот подлинно доброе дело, когда мы знаем, что ребенок, вырванный с улицы приемной семьей, школой или каким-либо ремеслом, обходится обществу намного дешевле, чем взрослый, сидящий в тюрьме. Нисходящая кривая травматических потрясений, связанных со стихийным бедствием или проявлениями человеческой агрессии, не означает, что время делает свое дело, она лишь свидетельствует о том, что жизнь человека, перенесшего травму, начинает возрождаться в новом качестве.

Траектория нового существования, определяющего обретение человеком устойчивости, подвергается влиянию трех факторов, разных по своей природе.

• Структура события, наносящего травму, влияет на содержание этой травмы: после наводнения, разрушающего дом, приводящего к банкротству собственников и гибели нескольких наших друзей, мы ощущаем потрясение в меньшей степени, чем после изнасилования или убийства близкого нам человека. Мы многое прощаем природе, полагая ее невиновной, но очень долго страдаем от травмы, нанесенной нам другим человеком.

• Развитие сюжета до момента катастрофы придает одному и тому же событию определенный вес. Опыт прошлого оставляет в мозгу след, определяющий тип реакции. Если после войны неожиданно взрывается мина, те, кто участвовал в боях, сразу же поворачиваются в правильном направлении, услышав звук взрыва, и неподвижно замирают в укрытии. Те же, кто не имеет в памяти этого следа, во все глаза начинают искать источник взрыва и не умеют прятаться. Так этот приобретенный в результате полученного опыта и проявляющийся на уровне интуиции след может объяснить процесс сенсибилизации, обнаруживаемый при любом событии похожего типа. Иными словами, опыт прошлого объясняет нынешнюю реакцию на какую-либо агрессию.

Поддержка, оказанная когда-то давно, в момент ранее перенесенных испытаний, тоже становится своеобразной формой обучения. Неаполь пережил несколько землетрясений. В 1980 году в предместьях Поццуоли рабочих, трудившихся в местных компаниях, спасали с разной долей успеха. Небольшая группа была выведена из полуразрушенного дома. Другой группе спасатели помогли выбраться прямо из-под завалов. В то время как третьей помочь не удалось.[25] После следующих землетрясений (1983, 1984, 1987 годов) проявление психических расстройств зависело от того, как жертвам удалось пережить толчки 1980 года. Более всего от психических расстройств страдали те мужчины, которые долго оставались под завалами во время самого первого землетрясения. Именно у этой группы людей восходящая кривая травматических расстройств на графике оказалась наиболее крутой. Сюрпризом стал и тот факт, что спасенные, сохранявшие абсолютную пассивность и не пытавшиеся помочь тем, кто их спасал, пострадали от психических расстройств почти в той же степени, что и те, кто в течение длительного времени вообще не получил никакой помощи. Напротив, группа, у членов которой было выявлено менее всего психотравматических расстройств, состояла из мужчин, которых не только откопали из-под завалов, но и, помимо того, позже убедили записаться на курсы оказания помощи в чрезвычайных ситуациях.