Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости - Страница 3

В конце периода геноцида чета родителей Акайесу стала символом национального примирения. Его отец, хуту, женившийся на тутси, был избран судьей. В деревне говорили, что мудрость этого человека способствует укреплению мира. Один лишь Акайесу знал правду, но не мог ничего рассказать. Начав говорить, он бы убил своего отца и разрушил семью. Выбрав молчание, Акайесу невольно стал соучастником преступления.[5] Ребенок онемел. Но каждый вечер, когда он ложился спать и его бдительность притуплялась, ночные призраки старой трагедии оживали снова и снова, и немое кино с ужасной сценой насилия взрывало сознание мальчика. Акайесу надо было просто рассказать о случившемся, но, не желая быть ответственным за распад семьи, он молчал, стараясь заглушить голос совести: «Когда мне говорят о мудрости моего отца, я стараюсь ни о чем не думать, ничего не чувствовать». Убивая в ребенке его внутренний мир, молчание защищало близких ему людей.

Душа Пьеро умерла, когда он начал читать архивные документы. Эмили была ранена фразой любимого приемного отца и смогла избавиться от болезненного чувства, жившего в ее душе, начав писать историю жизни своих родителей. Мугабо, выживший в условиях распада общества, не нашел слушателя, несмотря на поддержку со стороны взрослых. Акайесу, связанный по рукам и ногам обстоятельствами трагедии, выбрал молчание и таким образом заставил себя страдать. Не имея возможности избежать трагедии, каждый из этих детей решил, что превратился в пугало: «Вы – это вы, люди, потому что у вас есть настоящая семья и те места, где вы можете рассказывать свои истории. Если же я попытаюсь рассказать о том, что со мной случилось, я напугаю вас, и вы броситесь от меня прочь. Вы считаете, что я – человек, но я-то прекрасно знаю, что я – лишь его слабое подобие». Во всех этих случаях только рассказ, а иногда даже одна-единственная фраза может оказаться пыткой, уничтожить или, напротив, вернуть к жизни душу, пережившую травму.

Способны ли мы жить, отказавшись от историй, которые мучают нас или, наоборот, возвращают нам силы?

Я уже давно обнаружил, что он боится истории собственной жизни. Почему мой приятель, с которым я вместе ходил гулять, казался мне странным, хотя он старался быть вежливым, всегда хорошо одевался, был улыбчив? Когда я говорил ему «Привет», он любезно отвечал мне, а потом… замолкал! Да, все именно так и было! «Ничто» – вот то слово, которым можно описать его образ. Сложно установить связь с ничем. Вероятно, моему приятелю достаточно было всего лишь рассказать свою историю, чтобы преодолеть пустоту между нами и выстроить взаимопонимание.

В последнюю пятницу мы гуляли по дороге, ведущей в Эвеска, по одному из холмов рядом с Ля Сен. Мы ни о чем не говорили и довольствовались тем, что молча переставляли ноги. Потом повернули назад, разглядывая дорогу, змеившуюся между виллами, расположенными в окрестностях Эвеска.

В последнее воскресенье я пошел тем же путем с подругой, морячкой и бонапартисткой, такие изредка еще встречаются в Тулоне. Она отвела меня к предполагаемому месту, где находилась батарея «Изгоев» (на Белом холме), а немного ниже, чуть поодаль, на холме Доннар Бонапарт разместил батарею «Бесстрашных». Стоя рядом с ржавыми решетками, державшимися на цементных столбах, женщина объяснила мне, что республиканцы не могли втащить пушки на вершину холма, поскольку англичане их очень быстро обнаружили бы. Потому они поставили орудия здесь, в месте, откуда моря даже не видно. Достаточно было всего лишь нескольких слов, чтобы ржавые решетки и цементные столбы превратились в наблюдательный пост. В этом укромном месте мы были подобны Бонапарту: могли представлять, как стреляем из пушки по редуту, находящемуся на вершине горы Кэр, где окопались защищавшиеся англичане.[6] Деревья и современные постройки мешали нам видеть море, но, представив на миг, что их не существует, мы, в общем-то, смогли корректировать огонь.

Рассказ о том, что произошло на этих холмах, изменил привычную реальность. Произнося слова, мы смогли возродить подлинную обстановку и установить связь с событиями прошлого. Архивы обеспечили нас фрагментами истории, из которых мы воссоздали эпизод одной из наполеоновских эпопей, разворачивавшейся прямо здесь, возле этой ржавой решетки и этих цементных столбов.

В тот момент, когда маленькую Эмили, словно ударом обуха по голове, ошеломили фразой: «Твоя мать была шлюхой, сбежавшей вместе с бошем», ребенок, вернувшийся с рыбалки домой, испытал странное чувство: люди носят маски! Они улыбаются и говорят – так же, как всегда, – они окружают ребенка и расположены к нему, и все же они врут. «Ведь это не нормально: быть добрым по отношению к дочери боша, – думал ребенок. – Родители должны презирать меня, ведь я знаю, что они обычно говорят о бошах. Если взрослые и любезничают со мной, это означает лишь, что они готовятся нанести мне какой-то болезненный удар». Эмили стала считать приемных родителей лицемерами, и любые связи с ними отныне приобрели в ее восприятии оттенок фальши.

Когда пятьдесят лет спустя Эмили попыталась вернуться к истории своего детства, роясь в архивах, встречаясь со свидетелями, беседуя, собирая фотографии, она с удивлением констатировала, что ее новое представление о собственном прошлом меняется, как и ее самооценка: «Мне интересно то, что от меня прятали. Я увлечена теми событиями, о которых ничего не знала. Я читаю, путешествую, и если вдруг у меня случается нежелательная встреча с кем-либо, я предпочитаю посмеяться над этим – потом, в кругу друзей. Я езжу в Германию, где нашла своих сводных братьев, я занимаюсь созданием ассоциации детей, родившихся во Франции во время войны от немецких солдат, я узнаю, как жилось их матерям при режиме Виши, и понимаю, что ни в чем не виновата, что я такая, какой и должна быть. Мне доставляют страдание лишь взгляды, которые бросают на меня другие, притом что я – ребенок, рожденный в любви. Я не участвовала ни в каком преступлении, я ошибалась, когда испытывала стыд, я понимаю, что дети нацистов и проституток невинны, как и я».

Любой рассказ – это попытка легальной защиты. Когда мы думаем о нашем прошлом, мы пытаемся переосмыслить его.[7] Достаточно адресовать нашу историю окружающим, чтобы изменить их отношение к нам, чтобы не чувствовать себя так, как прежде: «Я ни в чем не виновата, несмотря на то что именно я думала об этом раньше; я горжусь историей семьи, хотя прежде мне было стыдно; я радуюсь, хоть раньше испытывала грусть».

Любой рассказ – это попытка освобождения. «Я с удовольствием разделял те слова, которые произносили другие дети, рассказывая о своих отцах, – говорит Пьеро. – Я верил, что мой отец покрыл себя славой, а когда узнал, что он был предателем, я был просто оглушен этим, и так сильно, что замолчал на много лет. Сегодня я воспринимаю отца другим. Представляю его слабым, тщеславным, презираемым всеми и… думаю о нем с нежностью. Все знали правду, но никто не рискнул разрушить тот образ, который создала моя мать. Когда в префектуре мне показали документ, в котором говорилось, что он приказал расстрелять четырнадцать своих друзей детства, я как будто умер. Но когда я попытался понять эту ситуацию, малая толика жизни вернулась ко мне. Думаю, мое страдание немного уменьшится, когда я смогу поговорить об этой ситуации с кем-нибудь, кто имеет похожий опыт».

Пьеро по-новому взглянул на свое прошлое, попытался освободиться от влияния чужих историй о тех славных подвигах, которые наперебой пересказывали друзья его детства, и от шока, вызванного прочтением документов. Отважившись узнать больше о противостоянии участников движения Сопротивления и коллаборационистов, он почувствовал себя свободнее. Сегодня Пьеро решает, какой должна быть его собственная история.