Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости - Страница 2

А затем, благодаря одному из служащих мэрии, Эмили нанесла визит даме преклонных лет, лично знавшей ее родителей и имевшей у себя их фото. Шестидесятилетний «ребенок» впервые в жизни смог увидеть родительские лица. На фотографии родители были красивыми и молодыми, одетыми по моде тех лет: мама в крошечной шляпке, отец в разноцветных ботинках. Эмили сразу же их полюбила. Ее расследование теперь быстро продвигалось вперед. Она без труда узнала, в каком полку служил отец, и поскольку немцы обожают музыку, книги и фотографии, то через несколько месяцев Эмили неожиданно обрела очередное сокровище – коллекцию старых фотокарточек, для которых она завела еще один альбом. Стыд, всю жизнь тяготивший ее душу, уступил место гордости: когда-то у нее были красивые, молодые, образованные родители. Ее мать больше не была «шлюхой», а отец перестал быть «бошем». Просто случилось так, что француженка полюбила молодого немца, заброшенного в чужую страну войной. Эмили ощущала себя так, словно родилась заново, благодаря этому чувству любви и совершенно новому представлению о своих корнях, они перевернули весь ее внутренний мир.

Одно-единственное слово, фото – и вот женщина вместо стыда испытывает чувство гордости. Эмили обзавелась внушительной подборкой документов, писем, статей, газетных фотографий, касавшихся истории полка, в котором служил ее отец. Она показала свой альбом человеку, который очень хотел его увидеть. Ее лучшая подруга, еще в детстве разделившая с Эмили ее чувства, теперь столь же охотно разделила и нахлынувшую радость. Правда, подруга замолкала, когда Эмили начинала с гордостью показывать ей фотографию своего отца, одетого в униформу солдат вермахта. Подруга происходила из еврейской семьи, и эта военная форма наводила пожилую женщину на грустные мысли. Для нее эта форма была связана со страшными преступлениями, тогда как для Эмили она являлась олицетворением причастности человека к великой культуре. Эмили стала настоящей немкой, а не просто дочерью боша.

В послевоенные годы Эмили не могла узнать историю своего происхождения, культурный контекст не позволил бы ей самой придумать историю столь прекрасную. Человеческие предрассудки обрекли ребенка на то, чтобы долгое время называться дочерью боша, а приемный отец Эмили одной-единственной фразой умертвил душу девочки.

Гордость в душе Пьеро сменилась стыдом, тогда как Эмили шла противоположным путем. Рассказы окружающих людей о семье и корнях каждого из них изменили сформировавшееся в детстве благодаря наличию социальных мифов представление этих людей о себе. Следовательно, существует возможность изменить самоощущение человека, которого волнует то, что говорят о нем окружающие его люди; то, что говорится, и то, как это говорится, чрезвычайно важно. Риторика – слова и жесты, в которые облекается рассказ о тех или иных событиях, – формирует внутренний мир человека. Похоже, некоторые социумы сохраняют устойчивость, помогая травмированному правдой человеку обрести новое дыхание, тогда как другие препятствуют этому, по-разному толкуя одни и те же трагические события.

Потрясения психотравматического характера, по сути, являются проявлением того, что происходит в обществе. Переживший травму становится нервным, раздражительным, он снова и снова испытывает ужасные страдания, любое, самое незначительное событие может напомнить ему про пережитое и заставить мучиться. Однако любое общество предоставляет возможность человеку, пережившему потрясение, рассказать вслух о травме, что, в свою очередь, позволяет постепенно вновь обрести психологическую устойчивость; впрочем, может случиться и так, что рассказанное помешает обретению этой устойчивости.[3]

В руандийском обществе неприлично жаловаться или плакать. Пережившие травму должны сохранять достоинство – спокойное выражение лица, может быть, даже безразличное, – чтобы замаскировать свое страдание. Но каждый вечер они могут рассказывать о том, что произошло с ними, какой была их собственная реакция на произошедшее, поскольку уверены, что никто не осудит их за этот исполненный ужасов рассказ. Когда пережившему травму не удается высказать то, что он хотел, или просто произнести фразу: «Видите, что́ со мной произошло», он может поступить иначе: превратить свою историю в подобие вымысла, сказки, – и тогда окружающие с вниманием и уважением ее выслушают.

Любой человек западной культуры, окажись он зрителем этой «театрализации» травмы, смысл которой в том, чтобы скрыть пережитую боль, обнаружил бы удивительную разницу: безразличие в первом акте, разыгрываемом в течение всего дня, и шокирующий эксгибиционизм во втором, начинающемся в вечернее время. Эта стыдливая риторика (маскировать страдание днем и демонстрировать его вечером) конечно же не способствует выставлению напоказ страдания и полученных стигматов – напротив, она заставляет человека безропотно принять собственное страдание.

Возможно, переживший психологическую травму страдает в той же мере, что и любой другой человек, испытавший нечто аналогичное, однако внешние проявления его мучений, сила его эмоционального расстройства напрямую зависят от окружения – тех, кто может убедить его выстоять правильным советом или адекватным поведением. Приглашение к разговору или, напротив, призыв к молчанию, внутренняя поддержка или презрение, помощь социума или изоляция пострадавшего придают одной и той же психологической травме различный смысл, в зависимости от характера, которым то или иное общество наделяет человеческие истории,[4] делая из одного и того же события повод для стыда или гордости, заставляя человека прятать его глубоко в себе или выставлять напоказ.

Пьеро попытался совершить самоубийство, когда история его отца выплыла наружу и стала достоянием широкой публики. Эмили удивилась, насколько явно страдания прошлого могут превратиться в удовольствие, ведь она сумела узнать историю своей семьи и рассказать о ней другим.

Бывает и так, что обстоятельства, возникающие в период посттравматического переживания, ломают настройки, обеспечивающие психологическую устойчивость. Мугабо, мальчик из племени тутси, хорошо учился и часто отправлялся куда-нибудь вместе с классом. Мугабо не мог предположить, какая трагедия случится однажды… Он увидел, как в его школу входят соседи – аптекарь и хозяин гаража, – вооруженные ножами и дубинками. Мугабо не испытал ни малейшего чувства страха, когда одноклассницы толкнули мальчика навстречу агрессорам. Он был серьезно ранен, впал в кому. Мугабо оказался при смерти. Он вновь пришел в себя спустя несколько дней в церкви, усеянной расчлененными трупами.

Взрослые, увидев, что он жив, перевязали его, окружили заботой, и ребенок увидел в их взглядах сострадание. Тем не менее процесс обретения психологической устойчивости не был запущен, поскольку в обществе, разрушенном кровавым геноцидом, слова потеряли былое значение. Днем, как и вечером, Мугабо было совершенно нечего делать, поскольку тех, кто мог бы его выслушать, больше не существовало. Ребенок стал пленником ужасных образов, отпечатавшихся в его памяти, ничто не могло помочь ему излечиться от воспоминаний о травме. Через несколько месяцев Мугабо начал страдать зрительными галлюцинациями, приведшими к серьезному расстройству психики.

Акайесу, напротив, имея рядом потенциальных слушателей, был вынужден замалчивать обстоятельства трагедии, пережитой им во время геноцида. Несмотря на большую вероятность того, что его слова были бы услышаны, он не мог их произнести. В его памяти вновь и вновь всплывал ужасный сценарий, случай, о котором невозможно говорить. Его отец был хуту, а мать – тутси. Когда начался геноцид, его родная тетя прибежала к сестре искать у нее убежище, и мать Акайесу спрятала ее в амбаре. Каждое утро Акайесу относил тете еду, но однажды вечером он застал своего отца держащим женщину за волосы и наносящим ей удары топором. Ребенок пережил кошмар, став свидетелем ужасной гибели тети. Женщина, как могла, защищалась от ударов, пока отец ребенка все бил и бил свояченицу топором. Ни единого слова или крика не слетело с губ несчастной, мужчина тоже не издал ни звука, а ведь эти двое прекрасно друг друга знали. Даже когда отец вернулся обратно в дом, переодевшись в чистую одежду, о случившемся не было сказано ничего.