Австро-Венгрия: судьба империи - Страница 13

Михаэлерплац и Кольмаркт. Фото Августа Штауды. Около 1900 года.

Менялись и представления о духовной сфере. На склоне габсбургской эпохи популярными стали рассуждения об особой венской “зоне эротического”. Эти настроения, как указывают умные книги, были связаны прежде всего с мощным воздействием на образованную публику теорий психоанализа Зигмунда Фрейда. Фрейд, Вагнер, Климт, композитор и дирижер Густав Малер – каждый из них по-своему, каждый в своей области – моделировали в Вене новую жизненную и художественную среду. Актуальную задачу (не только для самого себя, но для всего творческого класса) сформулировал склонный в силу требований профессии к точности дефиниций архитектор Вагнер: “Показать современному человеку его настоящее лицо”. Решение подразумевало и атаку на историзм в науке, живописи, архитектуре; тот историзм, который, как оказалось, и воплощал практическое содержание уходившей габсбургской эпохи. Помпезная Рингштрассе объявлялась “потемкинской деревней”. Зеркала и светильники в руках полуобнаженных красавиц на полотнах Климта стали инструментами нового познания.

Модернизм и декаданс, прогресс и упадок, надежда и разочарование – все то, что явственно ощущалось в австро-венгерском обществе, нашло отражение в югендштиле, стиле нового поколения художников и архитекторов, творивших в Вене на рубеже XIX и ХХ столетий. На смену Макарту пришел Климт, на смену виртуозу вальсов Штраусу – Малер. Штраус скончался в 1899 году, и кто-то из придворных острословов пустил гулять по венским салонам ядовитую шутку: “По сути дела, Франц Иосиф правил до смерти Иоганна Штрауса”. Намек был ясен: старый император все чаще воспринимался обществом как живой анахронизм, продукт минувшей эпохи. Он и сам, вероятно, чувствовал, что наступают новые, совсем уж непонятные и чуждые ему времена, и выразил свое отвращение к ним, приказав занавесить окна корпуса Хофбурга, выходившие на знаменитый “дом без бровей” – здание, построенное архитектором Адольфом Лоосом в стиле модерн. Совершенно плоский, без декораций, фасад этого сооружения оскорблял эстетическое чувство Франца Иосифа, воспитанного во времена бидермайера – наивного стиля, детали которого символизировали старосветские добродетели времен детства императора. В конце концов Лоосу пришлось принять во внимание неудовольствие заказчиков (дом строился под швейное ателье), а главное, монарха и установить на окнах бронзовые цветочные ящики, да еще декорировать пилястрами фасад, чтобы стилистически сблизить свое творение со зданиями императорского дворца. Теперь цветы в ящиках поливают уборщицы Raiffeisenbank: ни одному швейнику не осилить аренду такого здания.

Тем не менее, нравилось это императору или нет, стены зданий в его столице отныне переставали быть “вешалками” и “подставками” для декоративных элементов – они превратились в функциональные плоскости, они подчеркивали “направление”, как учил Вагнер. На переломе веков “плоскостные” дома заполнили последние пустоты вдоль кольца бульваров в квартале Штубен, сформировали деловую улицу Винцайле. В Вене торжествовал рационализм, главенствовала функция. Проектировали быстро и без пафоса, технично, технологично, прагматично; строили из монолитного железобетона – универсального несгораемого материала. Труд и отдых больше не скрывались за барочными или ренессансными фасадами. Первые этажи, где помещались магазины, конторы, приемные покои, были опоясаны декорациями из железа и стекла. Каменные гирлянды, вазоны, скульптуры (если они были) вознеслись под крыши. Архитектура Вагнера отделила человека работающего от человека праздного; первого занимало Дело, а второго градостроитель наделил капризным художественным вкусом.

Для старой Австрии было характерно отождествление многих явлений не со страной, народом, нацией, а со столицей государства. Эта формула, наверное, уникальна: не “австрийская”, а “венская” кухня; не “австрийская”, а “венская” опера; не “австрийский”, а “венский” модерн, и далее – от венского кофе до венского вальса, от венской школы психоанализа до венского стула. Сравните название литературного кружка “Молодая Вена” с возникшими в то же время, на переломе XIX и XX веков, в других странах Европы художественными группами – “Молодая Франция”, “Молодая Польша”, “Молодая Бельгия”. Дунайская монархия оказалась столь пестрой, что слишком трудно свести ее к общему культурному знаменателю. Зато Вена представляла собой целостное, компактное духовное пространство. Для множества подданных Габсбургов этот город воплощал в себе государственные традиции и сам смысл австро-венгерского существования. Именно в Вену подтягивались честолюбивые чиновники, юристы, литераторы, врачи, офицеры из Праги и Аграма (Загреба), Лемберга (Львова) и Триеста, Кракова и Лайбаха (Любляны). Здесь формировался особый уклад, сочетавший в себе ценности соседних национальных культур. “В том и состоял истинный гений этого города, чтобы гармонично соединять контрасты в Новое и Своеобразное, в австрийское, в венское”, – заметил Стефан Цвейг. Это-то “венское” в заметной мере заменило собой “национальное”.

Историк Карл Воцелка писал: “Вся история Вены и вся история Австрии проходят через габсбургский миф. Основные компоненты этого мифа – отсутствие национальной замкнутости и даже чрезвычайная открытость австрийского общества, приверженность бюрократии и гедонизм”. Габсбургская мифология развилась и укрепилась благодаря согласию народов, согласию “верхов” и “низов”. По задумке Франца Иосифа, каждый район Вены должен был стать посвящением одному из народов Австро-Венгрии. Из этой затеи мало что получилось, однако во втором городском районе, Леопольдштадте (где некогда располагалось еврейское гетто), успели построить копию венецианского дворца Ca’ d’Oro. Итальянским подданным монархии это палаццо должно было напомнить о солнечной родине, процветание которой зависело от мудрости Габсбургов. Вскоре Австро-Венгрия потеряла Венецию, и венское палаццо из символа единства стало знаком потери. Теперь только кафе “Дворец дожей” напоминает о первоначальном идеологическом назначении этого здания.