Авиатор: назад в СССР 4 - Страница 1

Глаза закрываются, и я начинаю дрожать от холода. Сознание понимает, что произошло, но руки пока не слушаются.

Прошло несколько секунд, прежде чем я смог нащупать рычаг управления двигателем. Он в положении «Малый газ», и если я не отключился, значит, нужно уходить вниз, где смогу дышать и не заснуть. И почему шлем не спасает меня сейчас?

В ушах продолжает звенеть, а я всё не могу настроить своё изображение и сфокусироваться хоть на каком-нибудь приборе. Ещё и непонятные какие-то кривые передо мной.

– Авиагоризонт, авиагоризонт… – шепчу про себя.

Вряд ли я сейчас слышу, что говорю. Среди тумана и каких-то линий, наконец-то показался прибор с силуэтом самолёта посередине. Ого, да у меня тангаж на снижение больше двадцати градусов и крен за сорок пять!

Только сейчас осознал, что правая рука держит ручку управления самолётом в положении вперёд и влево. Педали отклонены соразмерно, а я продолжаю снижение по спирали. И вроде есть чем вдохнуть, и голова начинает соображать, но пока ещё не могу определить своего местоположения. А по остеклению продолжает медленно ползти паутина. Похоже, фонарь кабины вот-вот раскрошится.

– Сопка… Восемьсот восьмидесятый… разрушение фонаря… снижаюсь, – сказал я в эфир, из последних сил нажимая на кнопку СПУ.

– Повторите, Восемьсот восьмидесятый, – прозвучал в ушах спокойный голос.

Твою дивизию! Глухие, что ли? Тут говорить тяжело, а он ничего не понял.

– Восемьсот восьмидесятый, повторите. Контроль высоты! – пытался до меня кто-то докричаться в эфир.

На другой канал я не переходил, значит, пока под управлением дальней зоны. ОБУшник продолжал свои отчаянные попытки меня дозваться, но нажимать на кнопку СПУ пока я не мог. Сил хватало, только чтобы отклонять ручку, а сами пальцы, будто заморозились.

Болевые ощущения от декомпрессии стали отступать. Однако мне было по-прежнему некомфортно в шлеме. Оглядев, насколько это можно, смотровой щиток изнутри и ощупав его снаружи, обнаружил небольшое отверстие. Значит, гермошлем мне теперь не помощник.

Внимание с авиагоризонта попробовал перенести на высотомер, да только паутина переместилась вместе со мной.

Точно!

Взгляд вправо, а там ничего. Влево, и там ничего. Совсем ничего. Откидной части фонаря просто нет, а та самая паутина – это растрескивание моего смотрового щитка. Долго ты до этого допирал, Серый! Забыл уже, как что-то прилетело в голову?

Приглядевшись, я обнаружил, что и передняя часть фонаря растрескалась полностью. Как бы не разлетелась на куски.

Стрелка подходила к отметке семь тысяч метров. На такой высоте, если верить расчётам и Инструкции лётчику МиГ-21, уже я не должен уснуть. Слегка отпустил на себя ручку управления, чтобы замедлить снижение, но получилось слишком резко. Самолёт чуть было не перешёл в горизонтальный полёт.

Указатель высоты и перепада давления, который ещё недавно показывал запредельные значения, восстанавливал показания. Будто говорил мне, что ситуация стабилизируется. Пока это ощущалось слабо. Точнее, через компрессионную одежду я мало что вообще мог ощущать.

Мне уже было не до закабинного пространства и сколько я пробил облаков на снижении. Всё равно было и на крики в эфир глухого ОБУшника, который не смог разобрать мой первый доклад. Хотя, может, это уже орёт руководитель полётами, включивший у себя на аварийной станции мой канал.

Теперь снижаться нужно дальше. В кресло вжимает изрядно. Позвоночник и живот, будто слились воедино. Вертикальную скорость даже не контролировал по вариометру, а она была в районе тридцати метров в секунду. Может и больше, но через мой обособленный смотровой щиток гермошлема не видно.

А вот давление кислорода в системе почему-то просматривалось хорошо. Оно сейчас уже совсем неактуально, поскольку у меня МиГ-21 в модификации «кабриолет».

Надо приноровиться и поворачивать голову под определённым углом, чтобы различать показания приборов. Визуально я могу смотреть только вбок.

– Сопка, занимаю четыре тысячи метров.

– Восемьсот восьмидесятый, не принимаю вас. Что у вас случилось? – запросил руководитель полётами, чей голос теперь я слышал отчётливо.

Рубаха засучилась, товарищ подполковник! Как бы мне хотелось ему так ответить, да боюсь, не поймут меня на земле потом. Тут ещё приземлиться, правда, надо.

Состояние полностью пришло в норму, как только занял высоту четыре тысячи. Рычаг управления двигателя пока рано переводить вперёд, так что пошли ещё снижаться.

– Восемьсот восьмидесятый, я Восемьсот четырнадцатый. Доложи, что произошло? – а это уже в эфире был голос Швабрина.

– Ох…– сумел произнести я в эфир, выдыхая от напряжения, но мимические морщины буквально застыли.

Ничего не получается сказать, будто залепили мне рот скотчем. Открыл щиток, чтобы лучше видеть приборы, да только мне как задуло в лицо. Лучше пока опустить.

– Сопка, Восемьсот четырнадцатый, наведите меня на Восемьсот восьмидесятого. Остаток позволяет.

– Восемьсот четырнадцатый, доложите остаток.

– Позволяет, – резко ответил Швабрин.

Сейчас и не вспомню, с кем он в одном самолёте летит. Хочет подлететь и посмотреть на меня. Ведь пытаюсь что-то сказать, но не получается. Эфир наполнился целеуказаниями от ОБУшника, который подводил ко мне Фёдоровича. Не видно ещё ни черта из этой схемы перед глазами.

Высоту две четыреста я занял и сразу перевёл самолёт в горизонтальный полёт, отклонив рычаг управления двигателем в соответствующее положение. Паутина на смотровом щитке позволяла мне видеть только пару приборов перед собой. Вся приборная доска мной не контролировалась.

Стоп! Я же нажимать могу. Выведя самолёт в горизонт, я включил на приборной панели сигнал «Бедствие». Сейчас на своих индикаторах обзорного радиолокатора группа руководства полётами увидит широкую метку. Так я обозначу себя и дам знать, что у меня проблемы. Хотя, это уже поняли все.

Попробовал я размять челюсть. Теперь могу говорить. Нажимаю кнопку самолётного переговорного устройства, а никак не идёт мой голос в эфир.

– Восемьсот восьмидесятый, мы вас наблюдаем. От вас идёт одно нажатие.

Похоже, когда шандарахнуло меня в голову, что-то и со связью произошло. Я отклонил голову назад, а на шею мне свесился и микрофон. Как мне так везёт, не пойму. Вроде такая мелочь, а без неё хрен что скажешь теперь.

Хотя, есть мысль, как передать информацию.

– Фи-ли-пооо-к, Ооо-кооо-лооо…– пытался шептать я про себя, в нужной последовательности делая короткие и длинные нажатия кнопки СПУ.

Азбуку Морзе, надеюсь, все понимают.

– Сопка… наблюдаю Восемьсот восьмидесятого. Восемьсот восьмидесятый, ответь Восемьсот четырнадцатому, – услышал я голос Швабрина, который прерывался в процессе моей передачи нажатиями. – Перестань морзянкой играть. Пристраиваюсь справа. Я на две сто. Занимаю две четыреста.

Ну вот, а так ведь хотел сумничать и передать информацию оригинальным способом. Хотя, я думаю, руководитель полётами уже и так понял, что у меня со связью проблемы. Хорошо, что не начал крутить меня, чтобы убедиться, что я слышу его.

Слышать-то я слышу, а вот сказать, как та собака, ничего не могу. Сделал три крена вправо и влево.

– Понял, Восемьсот восьмидесятый. Сопка, он нас принимает, но ответить не может, – снова вышел в эфир Швабрин.

– Восемьсот четырнадцатый, поняли вас. Борт у него порядок?

В метрах тридцати от меня справа показался конус воздухозаборника самолёта Фёдоровича.

– Сопка, у Восемьсот восьмидесятого разгерметизация. Сорвало фонарь. Пристраиваюсь справа, идём к вам парой.

– Понял вас. Контакт с ним установили?

В этот момент, я перехватил левой рукой ручку управления самолётом, и показал большой палец вверх. Надеюсь, увидят.

– Визуально он нас наблюдает. Восемьсот восьмидесятый, выхожу вперёд, давай за мной. Скорость по прибору пятьсот.