Августовский рассвет (сборник) - Страница 10

— Может быть. Откуда мне знать?..

— Что тебе еще нужно знать? Они только из страха не сдаются целыми отделениями, взводами, ротами, хотя многие зашевелились. Те, что наверху, пытаются скрыть это, но они напрасно стараются. Для подобных вестей еще не придуманы преграды. А почему, ты думаешь, дисциплина стала такой свирепой, что и сам не знаешь, за что можешь попасть под пули карательной команды? А знаешь, почему все больше людей переходит к русским? Они понимают, что скоро все развалится. После этого война закончится, и они вернутся домой.

— Я одного не понимаю. Возможность вернуться домой практически означает, что всякое сопротивление нашей армии прекратится. Наша армия будет лишена возможности сражаться, другими словами, это означает ее разгром. Следовательно, увеличится число раненых, убитых. Кто гарантирует, что люди переживут эту схватку?

— Именно этого я и хочу: чтобы ты понял. Подумай сам. Большинство солдат находится на фронте с начала войны. Все сыты войной и чувствуют, что это конец. Поэтому они предпочитают альтернативу: или я погибну и домой не вернусь, или выживу и в этом случае вернусь домой.

— Значит, ты уверен, что русские пройдут…

Нягу посмотрел на меня почти с сочувствием:

— Как сквозь масло… Не успеешь глазом моргнуть, как они будут на Дунае. Слава богу, это будет конец!.. Меня, все же возмущает, что столько людей погибнет абсолютно бесполезно.

— Что же, по-твоему, следует делать?

— Как что делать? В первую очередь сбросить этого пса Антонеску. Его и всю ту банду, что правит страной. Порвать с немцами и повернуть оружие против них. Вот что, я думаю, надо сделать, Видишь, там, справа, немцы.

Скажи только ребятам твоего взвода: «Давайте устроим отходную этим свиньям гитлеровцам, из-за которых русские степи покрыты костями наших братьев!» Увидишь, как они бросятся. Они так жаждут расквитаться, что забудут об усталости, обо всем.

Часто за беседой нас заставал рассвет. Нягу говорил страстно, его глаза сверкали гневом и ненавистью. Он смертельно ненавидел гитлеровцев, Антонеску и тех, кто их поддерживал.

Как-то ночью меня вызвали на КП роты. Капитан был чем-то расстроен. Он сказал, что дивизия во что бы то ни стало требует «языка» и что я должен послать несколько человек с задачей доставить пленного.

Я вернулся к своим сильно огорченный. Позвал Нягу, чтобы посоветоваться, кого послать. Надо было найти самых надежных людей.

Узнав, о чем идет речь, Нягу начал ругаться:

— Чтоб они провалились ко всем чертям! Ведь это означает послать людей на верную смерть. Послушай, Петре! Не будем никого посылать.

— Нет, пошлем. Ты забыл, что бывшего командира взвода казнили? Я не хочу, чтобы меня постигла та же участь!

Нягу посмотрел на меня долгим взглядом, потом пробормотал себе под нос:

— Хорошо, пошлем.

Я назначил патруль из четырех человек. Прежде чем они ушли, я высказал им кучу рекомендаций, которые, правда, были бесполезны, потому что каждый из них участвовал не в одной вылазке и без меня знал, как поступать. Должен сказать, я был очень, до смешного, взволнован, но Нягу, напротив, был спокоен. Спокойны были и те, кто должен был идти в разведку и кого — по крайней мере кого-то из них, я был уверен в этом — мы больше не увидим.

Когда люди ушли, я вернулся в укрытие. Вслед за мной туда же пришел и Нягу. Он начал мне что-то говорить, но у меня не было желания слушать его. Я снова вышел наружу и уселся на насыпь одного из ходов сообщения. Нягу вышел и сел рядом. Стояла глубокая тишина. Передо мной, за ничейной землей, лежали позиции русских. Там стояла ничем не нарушаемая тишина…

— Думаешь, удастся им? — спросил я Нягу.

— Откуда мне знать? — равнодушным тоном ответил он.

И тут раздались выстрелы. Сначала послышалась пулеметная очередь, за ней последовали другие выстрелы.

— Наверное, наших обнаружили! — предположил Нягу.

Но по его тону я понял, что меня обманули и что я напрасно беспокоился за судьбу ушедших в разведку.

Я ничего не ответил и стал ждать их возвращения. Они вернулись быстрее, чем я ожидал.

Капрал, старший патруля, явился ко мне.

— Ну, что вы сделали? — спросил я, притворившись, что ни о чем не догадываюсь.

— Господин младший лейтенант, мы ничего не сделали. Русские нас учуяли и открыли огонь. Мы тоже открыли огонь и потом отошли.

— Никого не ранило?

— Нет!

— Хорошо. Можешь идти!

Я сообщил по телефону в роту, что вылазка окончилась неудачей, и затем набросился на Нягу:

— Видно, ты хочешь, чтобы и меня расстреляли!

— Хм, за что тебя должны расстрелять? Ты приказ отдал? Отдал. Люди ушли? Ушли. Конечно, они не дураки, чтобы искать бог весть что, но это другой разговор, Ты ни в чем не виноват. Не так ли?

И поскольку я ничего не ответил, он продолжал:

— А ты что думал? Думал, что я дам им пропасть ни за что ни про что? Пошли ты к черту тех, из дивизии. Слышал, им нужен «язык»!.. Им нужен «язык», чтобы убедиться, что русские готовят наступление! Да упаси нас боже, когда они будут готовы! Уж начинали бы скорей!

— По-видимому, тебе надоела жизнь и ты скорее хочешь покончить с ней, — с иронией сказал я.

— Оставь это, Петре. Не умрем мы. Русские не на нашем участке сконцентрируют свои главные усилия. Так что у нас больше шансов остаться в живых. Впрочем, поверь, мне бы очень хотелось пожить после того, как кончится война. Другим будет мир. Как бы то ни было, придется и нам немного пустить крови нашим буржуям. Илиуце, лучший пулеметчик нашей роты, говорит: надо, чтобы было и по-нашему, а не только по-ихнему.

— Э, Нягу, мне кажется, ты коммунист!

— Почему ты думаешь, что я коммунист?

— Говоришь ты как большевики.

— Я не в партии. Но было бы хорошо, если бы был. Я знал одного. Это мой мастер. Если бы все люди были такими, как он, на этом свете все бы шло иначе. От него я научился и ремеслу. А какой мастер! Только он умел ремонтировать те катера, что были у Портоласа. Этот мой мастер, как я тебе уже сказал, был коммунистом. Вначале я даже не подозревал этого, так как он сторонился меня. Потом мало-помалу открыл свою душу. Начал говорить мне о рабочем классе, о буржуазии, о капитализме, о задачах рабочего класса, о Марксе, Энгельсе, Ленине и о первом государстве рабочих и крестьян. Почти все, о чем он говорил тогда, я слышал впервые. Позже, когда вспыхнула война и первоначальные успехи гитлеровцев многим вскружили голову, он мне доказал, что в конце концов Гитлер проиграет войну. И я вижу, что он не ошибся ни на йоту.

— И он не предлагал тебе присоединиться к ним? — спросил я.

— Нет, не предлагал. И я знаю почему. Я же такой человек, что, пока не буду убежден в чем-либо, ничего не сделаю. Как тебе объяснить получше? Все, что он мне говорил, было новым, красивым, доходило до самого сердца, вселяло надежду. А ты сам знаешь, что у нас в семье из рода в род все жили в нищете. И видишь ли, по коммунистическому учению все связано одно с другим, нанизано, как бусинки на нитку. Или принимай все, или ничего. Случилось так, что его схватили раньше, чем он просветил меня по всем вопросам. Но пока его не схватили, я два раза все же помог ему. Что стало с ним потом, не знаю. Может, его расстреляли, потому что он пустил ко дну несколько груженных зерном барж.

— Как это «пустил ко дну»? — удивился я. Мне трудно было представить себе, как это можно — потопить несколько барж, и чтобы об этом не узнали.

— Э, не легкое это дело, но и не такое уж трудное. Самое главное — незаметно прикрепить к корме баржи магнитную мину, а потом баржа сама взлетает в воздух.

Ящик с минами я пронес ему на баржу. Мины-то были как игрушки — чуть побольше затвора винтовки. Ящик он прятал на буксире под кучей старых тросов.

Когда его арестовали, я первым делом бросил в Дунай тот самый ящичек. И правильно сделал, потому что через час полицейские, обыскивавшие буксир, заглянули и под ту кучу. Я очень обязан моему мастеру-коммунисту. Благодаря ему многие вещи стал понимать иначе, чем их представляли попадавшие в руки книги и газеты.