Авантюры студиозуса Вырвича - Страница 6
Вдруг рука куклы шевельнулась — это было даже страшно. И начала водить карандашом туда-сюда. Все остальные части куклы оставались омертвелыми. На листе бумаги возникли ровные полукруглые линии.
— Здорово! — обрадовался Прантиш. Но Лёдник выглядел недовольным.
— Этого очень мало. Будто кто-то специально поставил на механизм ограничитель «для дураков». Чтобы включили и успокоились. А я не люблю, когда меня считают дураком. Нужно задействовать эту паненку целиком.
И Лёдник с новыми силами взялся за ремонт, как мороз на ночь.
— Бутрим! Тебя в алхимическое золото переплавили? Ты зачем Хвельку прогнал?
В комнату стремительно вошла женщина с гибкой и стройной фигурой, ее волосы были забраны под скромный чепец, но огромные синие глаза смотрели так, что истинный мужчина под взглядом этих глаз сразу же мечтал убить дракона или совершить хоть какой-нибудь подвиг, лишь бы посмотрела более ласково, лишь бы улыбнулись эти совершенно очерченные губы.
— Прости, Саломея, но у меня интересная научная загадка. — пробормотал Лёдник, который стоял на коленях перед восковой панной, сунув за ее спину руку, даже не взглянув на живую красавицу. Но пани Лёдник не обиделась. Она как завороженная смотрела на Пандору.
— Ого, какая у тебя новость! Действует?
— Нет. — буркнул Лёдник. — Рисует каракули, но я уверен, это только для отвода глаз. Сначала были отсоединены несколько деталей, и похоже, это кто-то сделал нарочно. А какой-то важной детали просто нет. Мне нужно понять, как она должна выглядеть.
Гостья сразу же присела рядом с мужем, всматриваясь в механизм.
— Я не очень разбираюсь в машинерии. Но, возможно, вот это колесико должно быть сочленено вон с тем?
— А я думаю, нет, — рассеянно ответил Бутрим. И понеслось. Дискутировать семейная пара Лёдников умела в совершенстве, с использованием десяти языков и множества научных словечек, от коих у нормального студиозуса сводит челюсти, как от черемуховых ягод. Вскоре нежные белые ручки пани были также выпачканы смазкой и оцарапаны острыми зубцами шестеренок, как и у Прантиша и профессора, и все присутствующие, кроме сероглазой Пандоры, успели три раза поссориться по поводу назначения той или иной детали. И Вырвич в очередной раз подумал, как же повезло Лёднику с женой.
Лёдник начертил гипотетический вид детали, которой не хватало, после чего они с Прантишем пробовали что-то похожее сделать из латунной проволоки. Установить на нужное место.
Только колокол, который просигналил, что время гасить огни, заставил прервать работу. Тут же защелкал металлический соловушка, восковая рука Пандоры вздрогнула, и зажатый в ней карандаш провел по бумаге еще несколько линий, потом черта немного искривилась. Но дальше дело не пошло.
— Ну, почти закончили! — удовлетворенно промолвил Лёдник, размазывая по щеке жирное черное пятно. — Нужно только заменить пружинку. Завтра закончим, и барышня нам что-то напишет.
— Бутрим, — неожиданно серьезно заговорила Саломея, заглядывая в мертвые глаза Пандоры. — Мне почему-то неспокойно. Не нравится мне эта кукла. С чего бы это такой странный подарок от гетмана? Не прячется ли здесь какая-то интрига, и мы снова по самые уши встрянем в кровавые приключения?
— Прекрати, Залфейка, — покровительственно промолвил утомленный Лёдник. — Это всего только интересный дорогой автомат для развлечений богачей. Уверен — если бы не хворь, князь просто пригласил бы меня помочь запустить эту штуку. У пана Кароля Радзивилла вон золотой павлин есть, который ходит и хвост распускает. Какие тут могут быть тайны, кроме механических?
— Возможно, и так. — тихо промолвила Саломея. — Но ты сам рассказывал мне историю пражского Голема. И я чувствую, что лучше всего было бы тебе взять топор, порубить эту куклу вдребезги да утопить в Вилии.
— Нервы у тебя расшатались, Залфейка! Сделаю тебе на ночь отвар львиной травы. — Лёдник прижал к себе жену, поцеловал ее в лоб.
— Все, идем. А ты, кот мартовский, — сурово взглянул на Прантиша, — пойдешь с нами. И переселишься с этих пор в наш дом. Теперь ежедневно, как стемнеет, — чтобы был в комнате! Ясно?
— Ясно. — пробурчал Вырвич. Пани Саломея нахмурилась.
— А что случилось? Почему ты так с мальчиком строго? Пан Вырвич чего-то натворил?
— Потом расскажу. — недовольно ответил профессор, застегивая камзол.
А под окном ревели пьяные голоса, будто грешные потомки Адама просились к праведному Ною в ковчег, который вздымается на волнах Всемирного потопа все выше и выше:
— Умер его мость князь Радзивилл! Оплачем великого гетмана! Гуляем, паны-братья, в память щедрого князя нашего!
В опустевшем кабинете смотрела во мрак серыми мертвыми очами восковая кукла в белом парике, украшенном жемчугами, и никто не видел, кроме металлического соловушки, как дернулась ее рука с зажатым в пальцах карандашом.
Глава вторая
Рисунок Пандоры
Когда древние греки хотели почтить память умершего, они ставили на его могиле не обычный памятник, а так называемый курос. Обнаженную глиняную фигуру эдакого идеального, усредненного покойника. С соответствующими пропорциями, со слепоглазым улыбчивым лицом, длинными кудрями, широкими плечами. И правильно, смерть всех уравнивает, зачем потомкам помнить, что были покойники на момент ухода с этого света лысыми, хромыми, горбатыми, с отвислыми животами, а годами созерцая надмогильный курос, даже тот, кто когда-то вкладывал в некрасиво разинутый беззубый рот с синюшными губами медный обол — плату Харону, начинал верить, что покойный был именно вот такой — уверенный в себе, улыбчивый красавец и силач.
Ради великого гетмана, виленского воеводы не нужно было лепить глиняного болвана, чтобы все и каждый представили его сарматским рыцарем без единого порока. Ибо прославления качеств умершего приобретали все большую силу, шляхта друг перед другом состязалась в изобретении витиеватых определений, чему, ясное дело, способствовала река медовухи, которая щедро лилась за поминальными столами. Сын покойного, его мость Кароль Радзивилл, даже мычать не мог, так упорно топил свое горе. Говорили, что даже подписал, не читая, подсунутую ему ушлым приятелем Богушем дарственную на имение Дубинки, ну и много еще чего с погруженным в траур добросердечным князем разные стяжатели вытворяли.
Правда, если бы и поставили в эти дни посреди Вильни князю Михалу Казимиру Радзивиллу согласно античным обычаям глиняного идола, его бы сразу же неосторожные в горе своем поклонники в щебень превратили.
Так что никого не удивила живописная группа, которая среди крупнозвездной сентябрьской ночи мерила все углы на Остробрамской улице: двое шляхтичей, в распахнутых кунтушах и жупанах, со сбитыми набекрень шапками, и кургузый, но объемный слуга, пытающийся придать своим панам более-менее прямое направление движения. Правда, шляхтичи не ревели и не пели. Старший, который повыше, только ругался сквозь зубы, но как-то странно, на нездешних языках, сразу нескольких, да время от времени сокрушенно повторял:
— Три лекции! Три лекции завтра!
Тот, что помоложе, который раскачивался маятником не меньше, утешал спутника непослушным языком, будто во рту пчелы похозяйничали:
— Плюнь ты, Бутрим, на эти лекции! Ты теперь шляхтич, а не клистирная трубка!
Старший резко остановился, едва не опрокинув всю компанию, и грозно зарычал низким голосом:
— Я — сын кожевника! Не собираюсь забывать о своем происхождении! Мой герб — мои знания! Я — доктор! Я учу и лечу, и в том предназначение мое! Апостол Петр был рыбаком и этого не стеснялся! А Господь наш — сын плотника!
Где-то рядом завыла собака, ее жалобный вой охотно подхватили хвостатые соплеменники во всех дворах до самого базилианского монастыря.
— Тихо ты, сумасброд крученый! Хочешь, чтобы за кощунство да оскорбление рыцарства в острог законопатили? — сердито одернул спутника молодой шляхтич, чей русый чуб прилип к потному лбу. — Могу снова тебя в слуги взять, если паном быть не хочешь! И вообще. сейчас пошлю Хвельку за пани Саломеей!