Авантюры студиозуса Вырвича - Страница 4

— И священник со святой водой и сакраментами. — проворчал пуза­тый, и Прантиш догадался, что вокруг таинственной вещи ходят не самые хорошие слухи.

Между тем в коридоре послышался грохот и сердитые, с одышкой, голоса. Несут! Прантиш еле сдерживался, чтобы не броситься навстречу, но шляхтичу, естественно, не к лицу такая поспешность. Шестеро слуг затащили в кабинет огромный ящик, в котором мог спрятаться если не конь, то жеребчик точно. Ящик был из основательных досок, покрытых красным лаком до зеркального блеска, по углам укреплен железными полосами, и даже со специальными бронзовыми ручками для держания. На переднем щите было выжжено слово «Pandora».

Тут же вперед вытолкали мелкого, похожего на полевую мышь, человеч­ка в синем жупане — пана возного, пронзительным голосом зачитавшего завещание великого гетмана. Прантиш отметил про себя, что Михал Казимир приказал передать ящик под названием «Пандора» со всем содержимым пану Балтромею Лёднику, профессору Академии Виленской, незамедлительно после своей смерти, не дожидаясь оглашения основного завета, и возлагается ответственность за исполнение воли покойного на пана хорунжего Никиту Знасаковича (при этих словах молодой шляхтич в голубом жупане скорбно ударил себя кулаком в грудь).

Прантиш думал, что гости непременно дождутся, когда ящик будет открыт, но те сразу же поспешили уйти, кидая настороженные взгляды на принесенное добро. Только пузатый шляхтич, неодобрительно осмотрев банки, в которых плавали заспиртованные твари, да восковый бюст, на про­щание проговорил что-то навроде: «В самые те руки передали демонские приспособы.»

На полу остались лежать грязные лосиные рукавицы.

Из опустевшего кабинета медленно выползал густой запах стародорожской горелицы, а посреди помещения, будто ковчег на Арарате, возвышался блестящий красный ящик. Даже портреты Галена и Гиппократа смотрели на него заинтересованно, будто пытались тихонько высунуться из тяжелых позолоченных рам.

— Давай откроем! — Прантиш даже подпрыгивал от нетерпения и пред­восхищения чего-то необычного, и возможно, опасного. Профессор, чьи тем­ные глаза тоже подозрительно разгорались, неуверенным голосом заговорил, что ему сейчас обязательно надо идти принимать участие в траурных цере­мониях по своему благодетелю, и времени нет, и осторожным нужно быть с неизвестными подарками, и. а, гори оно все синим пламенем!

В четыре руки, используя кинжал, хирургические клещи, молоток для трепанации черепа и другие подходящие и не очень инструменты, доктор и студиозус справились с ящиком за четверть часа. Доски упали, как пору­бленные крестоносцы, по комнате разлетелись облака хлопка, которым для безопасности была обложена неизвестная вещь в плотной белой ткани. Под окрики Лёдника «Осторожно! Не руки, а грабли!» стянули ткань. И Вырвич едва не сомлел. Там сидела покойница. Овальное личико с розово-белой кожей, яркий маленький рот, высокий белый парик, перевитый нитями жем­чуга. А глаза! Да, самое ужасное — глаза, мертвые, блестящие, огромные, едва не по дукату, лучисто-серые, с синевато-белыми белками, с длиннющими ресницами. Лицо, кое можно вполне представить соединенным с тулови­щем чудовища, например, как у Феи Мелюзины, наполовину змеи, или у птицы Алканост, которая пророчит несчастья, или у Сирены с рыбьим хво­стом, которая заманивает неосмотрительных мореходов волшебным пением, будто пузатого виленского каморника — запахом литвинского пива. Хотя разве может сравниться пение, даже самое возвышенное и руладное, с запа­хом свежего янтарного пива, сваренного в славном городе Вильне?

К счастью, Прантиш сумел удержаться от позорных для шляхтича про­явлений испуга, потому что когда Лёдник целиком снял покрывало и глазам открылась красивая паненка в придворном наряде, только совсем необра­зованный человек мог продолжать нелепицу насчет забальзамированных трупов. Паненка была восковая. Вырвичу, однако, пришлось преодолевать некоторую жуть, чтобы прикоснуться к нарумяненной щеке подарочка от гетмана: воск, конечно. Белый воск. Но серые стеклянные глаза будто бы недовольно сверкнули.

Вырвич прошелся вокруг куклы. Она сидела за маленьким столиком из красного дерева, в тонких восковых пальчиках зажат карандаш, которым паненка, кажется, собиралась что-то писать на немного пожелтевшем листе бумаги. Из-под водопада тончайших — как паутинки и снежинки — кружев нижней юбки виднелся клювик зеленого башмачка, расшитого камешками. За корсетом алела шелковая роза. Невероятно тонкий стан был затянут в голу­бую парчу в розовые цветочки. Студиозус осторожно взял руку куклы, что лежала на столе: та не поддалась безвольно, ее можно было только немного приподнять, и была она тяжелая — похоже, внутри железные кости. Вырвич наклонился ниже: пальчики составлены из отдельных деталек, в щелях бле­стел металл, но на суставах даже морщинки обозначены — ясно, что моделью для отливки из воска послужила рука живой женщины. Прантишу на мгнове­ние показалось, что ноготки, накрашенные розовым лаком, сейчас царапнут по его коже, вонзятся в тело до крови. Он аккуратно положил руку куклы на стол, с чувством, будто только что подержал сонную гадюку.

Зачем великий гетман заказывал неизвестно где, и очевидно за немалые деньги, эту зловеще-красивую куклу и какого рожна завещал ее доктору Балтромею Лёднику, Вырвич понимал не более, чем трактат сэра Ньютона о дина­мике небесных тел. А Лёдник между тем, закусив губу, как ребенок, который готовится поймать особенно красивую бабочку, ходил вокруг своего наслед­ства, ощупывал его, что выглядело немного фривольно, и темные глаза горели на худом лице, а нос напоминал клюв хищной и очень голодной птицы, так что Вырвичу вспомнилось, что Лёдника за непреодолимую жажду знаний, не всег­да безопасных, в его родном Полоцке когда-то прозвали Фаустом.

Проблема со стеклодувом Пузыней, его хорошенькой дочуркой и распу­щенным поведением студиозуса Вырвича была забыта, профессор вцепился в тайну, как породистый пес-медиалан в бок кабана.

Полоцкий Фауст встал за спиною куклы, задумался и вдруг резким дви­жением расстегнул ее платье. И застыл со страшно довольной миной, будто созерцал марципаны небесные. Вырвич тут же нарисовался рядом, и глаза студиозуса полезли на лоб: в обнаженной спине куклы открывался сложный механизм со множеством колесиков и шестеренок, пружинок и шурупчиков. Будто наполнение часов разрослось подобно кусту лозы. Вырвич протянул было руку потрогать блестящие колесики, но сразу же получил от профессора по пальцам. Лёдник опустился на колени и едва не носом влез в кукольное железное нутро.

— Подобные механизмы, насколько мне известно, могут создать два человека на свете: швейцарец Жан Жак Дроу и Вокансон из Гренобля. — задумчиво промолвил профессор. — Каждая такая штуковина делается не один год и не из одной тысячи деталей. И о ней известно всему миру. А об этой я никогда ничего не слышал.

Вырвич фыркнул — конечно, Бутрим уверен, что знает все на свете, и если он чего-то не слышал, то оно либо засекречено, либо нестоящее. Годы профессорства на докторову самоуверенность подействовали, как теплая вода на цветок, и расцвела она во все стороны, как куст розмарина.

— Это всего только кукла. С чего бы это трубить о ней во все рога?

— Кукла? — загадочно и до обидного покровительственно проговорил Лёдник. — Ты думаешь, над простой игрушкой такие мастера, как Вокансон, работали бы годами? Не удивлюсь, если со временем такие автоматы на неко­торых работах заменят людей. Надеюсь, хотя бы не в брачной постели.

— Автоматы? — недоуменно переспросил Прантиш. — Что за холера?

— Ты, конечно, не читал трактат Жюльена де ля Метри «Человек-машина»? — со всегдашней невыносимой фанаберией снова начал лекцию профессор, не ожидая ответа. — Де ля Метри — последователь Декарта, он исповедует «ятромеханизм», согласно которому человек — всего только животное или сопряжение пружин. В трактате утверждается, что люди, как бы сильно ни хотелось им возвыситься, воспарить, по сути своей не больше, чем животные или прямоходящие механизмы. Ну, а из этого исходит, что такой механизм можно попробовать. сделать.