Авантюры студиозуса Вырвича - Страница 13

Иногда меня сажали в холодную — что-то похожее на наш университет­ский карцер. Бывали просто комичные случаи — к пану приезжают важные гости, не хватает партнера для игры в вист, меня вытаскивают из холодной, одевают рубаху с кружевами, камзол, парик, и я целый вечер веду остроумную светскую беседу и играю в карты. Пока все не напиваются. Тогда я снова снимаю все панское и возвращаюсь в холодную. Короче, не жизнь, а лондон­ский Бедлам, приют для умалишенных. Ну, а у пани Гелены у самой жизнь не сладкая. Этот оболтус, ее муж, с ней тоже руки распускал. Правда, и пани не кроткая овечка, но куда ей деваться? Я, как мог, защищал ее — объяснял Агалинскому, что у жены больное сердце, что ей необходим покой. Она была мне благодарна за это, и что сына вылечил, и что есть ей с кем поговорить о французских романах, до которых пани большая охотница.

Заступалась и она за меня, конечно. Уговаривала приложить какие-то усилия, чтобы выкупиться, — но я не хотел ни к кому обращаться. Хоть, воз­можно, кто-нибудь из однокурсников по Праге или Лейпцигу откликнулись бы. Пани, не предупредив даже, пробовала тайно продать ради моего выкупа свои диамантовые серьги, но воли у нее не намного больше, чем у слуги. Ростовщик доложил пану Агалинскому о своеволии жены — побоялся ссо­риться с грозным соседом. Была гнусная сцена, пани Гелена, естественно, не призналась, зачем ей понадобились деньги, что-то выдумала. И в имении стало еще хуже. Потому что Агалинскому ввели в уши, что я — знаток ядов и черной магии и могу ему отомстить. Чем больше он меня истязал, тем боль­ше меня боялся. И вот однажды, в начале апреля, пан особенно разозлился и приказал бросить непослушного раба в холодную на ночь. Как раз были заморозки, в моем узилище снег не таял. И до утра я бы не дожил — в одних портах, избитый, как горькое яблоко. Пани Гелена пришла ко мне, выкрав ключ. Отдала свою шубу. Вот тогда и случилось между нами. Грех? Да, грех. Может быть, поэтому Господь и не дает мне наследника от законной жены. Может быть. Но той ночи я никогда не забуду. Я вдруг поверил, что стоит жить и не сдаваться. Вот и вся история.

Прантиш перевел дыхание. Что тут скажешь — судьбы человеческие не прямые, как тракт. И единственный выход здесь — молчание. Лёдник никог­да не сможет забрать своего сына, пани Гелена никогда не заменит в сердце Лёдника волшебную Саломею, а маленького панича, если распространятся слухи, что он байстрюк, ждет самое печальное будущее. Ну а что ждет в таком случае пани Гелену. Все проблемы с появлением и исчезновением восковой Пандоры блекли перед простыми и жестокими отношениями между людьми.

Но профессор смотрел на тусклые отблески на мостовой и невольно улыбался, — и Вырвич знал, что он вспоминает маленького черноволосого мальчика, который сейчас сладко спит в кровати за китайской ширмой.

Как Прантиш познакомился с доктором Ди и встретился с Полонеей

Люди очень любят придумывать сказки о большом и страшном: драконах, великанах, рыбах Ремор да ледяных Гримтурсах, о провалившихся под землю или на дно озера храмах или целых городах. А мелочей, мизерных сущно­стей замечать не хотят — хотя они, возможно, более значимые и опасные для человеческого существования, чем великаны и драконы, которых честный рыцарь с помощью архангела Михаила да Пресвятой Богородицы с одного удара может свалить. Есть, правда, малюсенькие альрауны, живущие в корнях мандрагоры, но и те принимают образы огромных страшных чудищ, иначе кто же их испугается. А в каждой капельке воды спрятан целый мир — недаром доктор Антоний ван Левенгук, который изобрел микроскоп, едва не сомлел от потрясения, когда ту каплю увидел увеличенной. Целый зоопарк удиви­тельных существ — анималькулей — суетился перед глазами! А для человека мудрого и самое большое, и самое малое создано по единому образцу.

Доктор Лёдник припал к окуляру немецкого микроскопа, но изучал он не инфузорий, а железный шпинделек, похожий на блестящую букашку, — тот, что ловкий студиозус Прантиш Вырвич вынул из куклы-автомата. Студиозус был тут же — развалился на диване и делал вид, что готовится к занятиям по риторике. Но толстенный том с примерами красноречия всех времен и народов валялся корешком вверх, развернутый на случайном месте. Какая риторика, после того как Лёдник целый час упрямо гонял своего персональ­ного ученика на занятиях по фехтованию, едва не прыгая по стенам. Прантиш догадывался, что такой бешеный ритм получился потому, что доктору нужно было сбросить нервическую аффектацию, он всегда говорил, что самое лучшее для сего средство — физические практикования. Но доктор как железный. Прантиш молодой — и лежит, а этот вымылся, переоделся — и за работу. Сидит вон, спокойный такой, детальку пинцетом ворочает. А какое уж тут спокойствие, если вот-вот из Академии попрут, — высокопоставлен­ный покровитель умер, а в окружении его наследника врагов и завистников полно, и в ректорате некоторые давно живьем бы охальника доктора сожрали. Тут не до снисходительности — страна на грани войны. На российский трон императрица Екатерина села, бывшая принцесса София Анхальт-Цербстская. Личность амбициозная, коя захочет и литвинские земли контролировать. Основание есть: здесь живут единоверцы, которых преследуют за православ­ную веру. В правах ограничивают, храмы закрывают, насильно заставляют переходить в Унию. Как не заступиться? А чтобы заступиться — ясно, нужно войска вводить. Поэтому на православных в Короне смотрят как на потенциальных предателей. Вот, братчиков из Свято-Духова монастыря снова камнями забросали. И кто? Старшекурсники родной Виленской академии. Прантиш ввязался было с одним таким воякой со схизматиками в драку, за что снова наказание от начальства схлопотал. И Вырвич совсем не был уверен, что удастся завершить образование в этих стенах. А если разгорится война, на какой стороне воевать придется — снова неизвестно. Ведь вот-вот и корона польская начнет разыгрываться, как стопка талеров в кости. Август Сас на ладан дышит, сидит безвылазно в своих покоях да бумажных чело­вечков вырезает. С бумажными, ясное дело, справиться легче. Князь Михал Богинский бодается со своим другом-соперником Станиславом Понятовским за внимание российской императрицы — и за возможность в будущем стать королем. Радзивиллы на себя пышный ковер власти тянут. А что будет с должностью воеводы виленского — страшно представить, ибо Михал Богинский в прошлом году с влиятельной пани оженился, вдовой подканцлера Сапеги, Александрой из Чарторыйских, покорив сердце пани игрой на кларнете и флейте. А пани Александра — личность в политике искушенная. Объединившись с многочисленными сестрами пана Михала, создала целую политическую ложу. Но ведь и за Радзивиллами сила! Правда, с женой Пане Коханку не повезло — персона легкомысленная, за мужем ни на поле боя, ни в высылку не поедет, зато любимая сестра Теофилия способна и на дуэль, не хуже Полонеи Богинской. И кому дело среди этих злоключений до какой-то куклы?

— Нет, только не это! — отчаянный выкрик Лёдника заставил студиозуса вздрогнуть, хрестоматия полетела на пол, а пани Саломея едва не уронила поднос с кружками кофе, что несла для утомленных жнецов интеллектуаль­ной нивы.

— Зачем я только поддался любопытству. Снова — на те же грабли! Не хочу иметь ничего общего с подобным! — разъяренный профессор мерил нервными шагами кабинет. — Я столько усилий приложил, чтобы отречься от всяческого магического морока, такую цену заплатил — и вот!

— Да что такое, Бутрим? Что ты там нашел? — пани Саломея поставила поднос с кружками на стол и заглянула в микроскоп. Пожала плечами. Ее сразу же отодвинул от окуляра Вырвич. На детальке виднелись микроскопи­ческие буквы «VOO».

Саломея и Прантиш недоуменно переглянулись и посмотрели на нервоз­ного профессора.

— И что это значит? — спросил Вырвич. — Ты трех букв испугался?

Лёдник резко остановился.