Авантюры Прантиша Вырвича, школяра и шпика - Страница 6

Но встречались они для бесед только тогда, когда никто не видел – Прантиш уже имел свою банду, несколько ребят особо отчаянных, которыми верховодил, и боялся унизиться в их глазах нестоящей дружбой. А Вороненок покорно принимал такое отношение. В нем даже тени воинственности не было. Похоже, и оружие в руках держать не умел, даже палку-пальцату, на которых извечно дрались школяры, оттачивая благородное искусство фехтования. Единственным его боевым снаряжением был странный бронзовый стержень, похожий на гвоздь, который Вороненок использовал в качестве закладки для книжек. Однажды он объяснил Прантишу, что это не просто гвоздь, а стило – древнегреческий инструмент для писания! Им выводили буквы на восковых табличках, и Вороненок тоже пробовал этим стилом царапать на мягких липовых дощечках стихи – утверждал, что таким образом лучше всего ощущает мудрость античных поэтов. Прантиш подумал, что стилом совсем не обязательно пользовался древний поэт, им мог подсчитывать прибыль какой-либо афинский торговец зеленью, или ковырять надоевшие уроки такой же школяр, как они… Или вообще эта штуковина не имеет никакого отношения к Греции, а бедного калеку менский купчина просто обманул… Слишком она была тоненькая, в пальцах еле удержишь, такой писать неудобно. Но Прантиш о своих сомнениях промолчал, справедливо считая, что отбирать у младенца погремушку слишком жестоко.

Наставник латыни пан Бонифациус, который заискивал перед богатыми наследниками, сильно не любил Вороненка, который в его глазах оскорблял сарматский идеал шляхетства. Прантиша пан тоже не любил и не раз лупил по рукам кожаной дисциплиной. Но Вороненок его особенно раздражал, так как мог дать ответ на любой самый сложный вопрос, даже прицепиться было не к чему. И когда однажды ребята на уроке латыни выпустили в классной комнате ворону, пан Бонифаций обвинил во всем бедного Вороненка – на что шутники и рассчитывали. И отправил беднягу в карцер, предварительно безжалостно отхлестав.

А Прантиш промолчал… Не попробовал защитить Вороненка… Доносить на товарищей – это же бесчестье! А взять на себя… Значит, признаться, что судьба уродливого калеки тебе не безразлична, что Навозник тянется к навозу.

В карцере бедный Вороненок так простыл, что уже не пришел в себя. И так кашлял как в бочку, а тут… Сгорел за три дня. Прантишу только и осталось, что его тетрадка с каракулями… Отрывки историй, стишата, непонятные формулы… Родственников у Вороненка не было, никто из-за его смерти не разволновался.

Прантиш понял, что значит по-настоящему презирать себя. Он должен был что-то сделать, чтобы уменьшить чувство вины и гнева. И однажды пан Бонифациус, поздно придя в свою комнату, услышал хлопанье крыльев и страшное карканье. Погасла свеча. Вокруг летала нечистая сила, орала и била крыльями по лысой голове, наполненной спряжениями латинских глаголов… Когда прибежали на дикие крики учителя, он мог только хрипеть, да еще, лежа на полу, что-то от себя отгонял руками… Это «что-то» при зажженном свете оказалось вполне материальным: по комнате летало десятка три ворон, ошалелых от несвободы и присутствия людей, перья кружились черной метелью, ну и обгадили Божьи твари все, что могли.

Кто напустил птиц в комнату, выяснилось быстро: в каждом классе имелись свои «цензоры», назначенные ректором, они не считали бесчестьем разоблачать товарищей. За Прантишем прибежали целой погоней, как за литовским волком… Но Вырвича так просто не поймаешь! Эх, если бы только дедовскую саблю успел прихватить, своего Гиппоцентавра…

Так что назад в Менск дороги нет.

– И как же сударь тех ворон столько наловил? – заинтересованно спросил Лёдник.

– А сетью! – захохотал Прантиш. – Как рыб небесных! Стащил старую сеть на Свислочи, пошел на кладбище, прицепил к деревьям… Целый мешок птицами набил! Будет теперь гад помнить о Вороненке!

Бутримус почти с уважением улыбнулся.

– А тетрадь твоего друга при тебе?

– Вот… – Прантиш достал потрепанную зеленую книжицу. Лёдник неожиданно с почтением погладил кожаную обложку, уселся в кресло и углубился в чтиво, почти водя длинным носом по страницах. Через некоторое время будто утомленно откинулся, закрыв глаза, и с тоской промолвил:

– Господь забирает лучших… – помолчал, тихо попросил: – Можно я пока оставлю эти записи у себя?

Прантиш позволил… Вороненок хотел бы, наверное, чтобы какой-нибудь знаток оценил его измышления.

Внизу оживала корчма. Слышались чьи-то сонные голоса, застучал кузнец в кузне… Вот уже кто-то лениво ругает своего ближнего, а тот, зевая, отвечает тем же, и доброго утра, родная землица…

– Пойду раздобуду пану поесть… – пробурчал Лёдник, завернулся в свой черный балахон и вышел за дверь. Школяр с трудом встал с кровати, встряхнул головой… Ну надо же, как разговорился со слугой – будто на исповеди. Но сожаления не было. Зато понемногу, как пузырьки со дна кубка со свежим пивом, подымалось опьяняющее предчувствие чего-то необычного, опасного и интересного, ведь приключение без опасности – как затирка без соли… Прантиш даже схватил кочергу, которая стояла в углу, и несколько раз произвел фехтовальные движения… Незаметно перешел от благородных приемов фехтования на мечах и саблях к школярской борьбе на палках-пальцатах, в которой Вырвичу не было равных. Вот так тебе, злыдень, а в печенку не хочешь? А вот просто в сердце! Кубок упал и закатился под кровать, покидая темную дорожку недопитого отвара, будто хотел спрятаться от воинственного пана.

– Я сказал – из комнаты не выходи! Глупая девчонка! Отвезу к тетке в монастырь, там себе сворачивай шею и другим головы дури! Мало в Варшаве натворила! Пока я за тебя головою перед твоим благородным братом отвечаю, будешь, панна, сидеть тихо, как жареный фазан в пироге!

Голос принадлежал человеку грубому и привычному выкрикивать военные команды. Но Прантиш, конечно, сразу высунул в коридор любопытный нос… Незнакомец в черной шляпе с высокой тульей, обвязанной голубой лентой, в черном кафтане, из-под которого виднелись белоснежные кружевные манжеты и ворот-жернов, спускался с лестницы, ступени скрипели под его тяжелыми шагами, брякали шпоры… Вырвич с волнением уставился на непроницаемую, посеченную пьяными постояльцами дверь соседней комнаты, за которыми, похоже, страдала прекрасная дама…

Вдруг в скважине замка той двери показалась шпилька, беспорядочно завращалась, как усик майского жука, что-то щелкнуло, и двери приоткрылись. В щели сверкнул голубой глаз. Прантиша внимательно, безо всякой боязни, изучали, и он постарался придать лицу как можно более важное, стоящее доверия выражение. Видимо, это удалось, потому что дверь приоткрылась шире, и Прантиш увидел самый очаровательный облик, какой только мог пригрезиться школяру. Правда, личико паненки с немного вздернутым носиком и пышными темными волосами, собранными в высокую прическу и украшенную голубыми лентами, было совсем не томно-кротким, как должно приличной прекрасной даме, а самым что ни есть лукавым. Лицо это Прантишу было знакомым: он видел его в почетной ложе школьного театра во время премьеры пьесы «Врата бессмертия» авторства двух школяров с последнего курса, а в действительности – Вороненка-Денисия. Пьеса рассказывала о безвинно погибших благоверных князьях Борисе и Глебе, и прославляла славные роды фундаторов школы, в том числе воеводы, князя Богинского, который осчастливил своим посещением коллегиум. Князь недавно вернулся из Франции и привез с собою самые новые веяния моды. Так что весь зал, к возмущению отцов-иезуитов, глядел не столько на сцену, сколько на расшитый перлами жюстокор, водопады кружев и завитый барашком парик воеводы. Вот рядом с ясновельможным Богинским, дородным, круглолицым, и светился красотой этот цветок, панна Полонейка Богинская, его младшая сестра, которая тоже притягивала взгляд похожим на огромный торт с кремовыми цветами платьем-роговкой на обручах из китового уса, из моднейшей розово-голубой ткани в мелкие букетики, как у фаворитки французского короля мадам Помпадур. Платье было «локтевым» – в нем невозможно опустить руки, приходилось держать их согнутыми в локтях, не в каждую дверь войдешь, а из шелка, который пошел на этот наряд, можно было пошить по крайней мере три платья обычных размеров. Молодой князь Михал имел шесть сестер, и вырос, как одни говорили, среди муз, а другие – среди гарпий. Мягкий характером, он хотел посвятить жизнь в основном музыке и рисованию… Да где там! Родственники в политику колом гонят, как сморгонского медведя на базарную площадь. Стал воеводой, а они подбивают – а чем ты не король? Послали Богинского от саксонского двора с дипломатической миссией в Санкт-Петербург, убедили включиться в борьбу за склонное к любви сердце молодой жены наследника трона Екатерины – она, мол, все будет решать вскоре, а не ее невзрачный муж… Стать любовником российской царицы – крепкая ступень к собственному трону! Только напрасно, не зажглась принцесса от этого огня. Видимо, не нравились ей мягкие да нерешительные, хоть и умел князь отлично играть на флейте, музыку сочинял, и картины писал не хуже итальянских мастеров. Более по сердцу будущей царице пришелся польский посол, красавец Станислав Понятовский. И теперь князь Михал всем видом говорил о своем разбитом сердце и романтических грезах.