Авантюры открытого моря - Страница 102

На обратном пути — в Гибралтаре — адмирал Селиванов попрощался со Средиземным морем. Он ушел на корму авианосца и долго глядел в пригоризонтную синеву. Именно в ней навсегда исчезали корабли его лейтенантской юности и адмиральской зрелости. Там, в заливе Хамамет оставалась точка «номер поста два» — якорная стоянка кораблей былой нашей Средиземноморской эскадры, прозванная моряками «деревней Селивановкой», поскольку чаще всего именно там стоял флагманский корабль командира Пятой оперативной эскадры. Пять лет держал здесь свой флаг вице-адмирал Селиванов. Разве расскажешь в двух словах, что творится в такую минуту на душе моряка, для которого это море стало полем судьбы? Оно и в этот последний раз позволило ему уйти с победой… Адмирал снял черную походную пилотку, достал из кармана железный рубль и швырнул его в кильватерный след корабля.

— Прощай море!.. Море судьбы моей и жизни… До свидания море! Мы еще вернемся!

Это не Селиванов прощался со Средиземным морем. Это Россия прощалась. И прощалась достойно.

АДМИРАЛ

Мы сидим с Валентином Егоровичем в его домашнем кабинете в подмосковном Переделкино. Теперь ему и самому не верится в то, что осталось за плечами:

— И мы при семи баллах — на двух котлах и восьми узлах — еще заправлялись в Атлантике траверзным способом!

Понять, чего это стоил этот высший моряцкий пилотаж, может только моряк…

— В Атлантике, в британской зоне ответственности, нас взял на сопровождение эсминец «Шеффилд». Командир его попросил «добро» посадить на нашу палубу свой вертолет. Разрешаю — садитесь! Сели. Пилоты — асы. Взлетали по-самолетному с разбегом и с трамплина.

Мы предложили обменяться «воздушными делегациями». Англичане сразу примолкли. Больше суток — запрашивали свое Адмиралтейство. У них тот еще железный занавес. Наконец, им разрешили. Слетали по пять человек друг к другу в гости — мы к ним, они к нам.

Моряки с «Шеффилда» так к нам расположились, что прошли с нами чуть ли не до самого Мурманска. Потом попросили разрешения пройти у нас вдоль борта — попрощаться. Добро. Прошли, попрощались…

Все на свете кончается, даже самые бесконечные испытания. Там за туманами… Мы дотянем, мы придем…

Перед входом в Кольский залив авиационный полк покидал свой корабль, чтобы не «напрягать обстановку в узкости». Мела пурга. Самолеты взлетали и тотчас же исчезали в белой замяти. Они уходили на береговой аэродром, а «Кузнецов» вскоре встал на свои якорные бочки ввиду штаба Северного флота. Адмирал Селиванов улетел в Питер, пришел в Морской собор, что на Крюковом канале и заказал настоятелю — отцу Богдану благодарственный молебен за счастливый исход трудного плавания. После чего написал рапорт об увольнении в запас и навсегда снял адмиральские погоны.

И, наконец, третий рекорд — рекорд человеческой выносливости. Речь идет даже не о продолжительности подводных «автономок», хотя некоторые из них длились по 18 месяцев в отрыве от родных берегов. Речь о самой жестокой робинзонаде XX века.

Этот рекорд выживаемости поставили, сами того не желая, подводники печальной знаменитой атомной подводной лодки К-19.

Душа современника устала ужасаться тем изощренным мучениям, каким подвергала человека наша бешеная технотронная цивилизация. И все же этим выпало нечто особенное…

1972 год. Атлантический океан, Бискайский залив. В дальнем походе в девятом отсеке вспыхнул жестокий объемный пожар, который унес жизни более сорок моряков. Двенадцать человек, отрезанных от экипажа, от всего мира анфиладой задымленных, заваленных трупами отсеков, оставались в последнем из них — в десятом. Телефонная связь прервалась на вторые сутки. На пятые их всех причислили к лику «погибших при исполнении…» А они жили и на пятые, и на десятые, и на двадцатые сутки своего немыслимого испытания — в отравленном воздухе, без еды, в кромешной тьме и сыром холоде железа, промерзшего в зимнем океане; жили в полном неведении о том, что происходит на корабле и что станется с ними в следующую минуту…

Вообразим себе стальную капсулу, разделенную на три яруса, густо переплетенных трубопроводами, кабельными трассами, загроможденных агрегатами и механизмами. Это и есть жилой торпедный отсек в корме К-19. На самом верхнем этаже — две тесные каютки-шестиместки, два торпедных аппарата и торпеды, уложенные вдоль бортов на стеллажи. Под ними — палуба вспомогательных механизмов и трюм. Дышат в десятом воздухом, который не успела вытеснить плотная корабельная машинерия. Войти сюда и выйти отсюда можно лишь через круглый лаз в глухой сферической переборке (перегородке), разделяющей десятый и девятый отсеки. Лаз перекрывается литой круглой дверью весом в полтонны, которая задраивается кремальерным запором. Вот это и есть десятый отсек…

Сгоревшим заживо в девятом отсеке выпала жуткая участь. Но лучшая ли доля досталась тем, кто находился в кормовом отсеке, единственный вход в который запечатал люк, приваренный к горловине жаром бушевавшего пламени?

Двенадцать человек, двенадцать живых душ (о, это каноническое число!) оказались в глухой стальной капсуле, одну из стенок которой лизал огонь.

Даже грешники в аду кипят в открытых котлах. А здесь — в стальной бомбе, начиненной ядерными торпедами, Но прежде чем рванул бы пусковой тротил боевых зарядных отделений, им предстояло медленно задохнуться, иссохнуть, обезводиться, мумифицироваться в этом дьявольском автоклаве.

Даже первые христианские мученики не подвергались таким пыткам. А этих, двенадцать, — за что? Не злодеи ведь, простые, в общую меру грешные, люди. Воины. Не на морской разбой шли — свои берега прикрывать.

За что же им такое?!

Впрочем, тогда их мучил совсем другой вопрос: как? Как спастись из этой камеры-душегубки?

Из отростков вентиляционной магистрали хлестал черный от дыма угарный газ. Его гнало из горящего смежного отсека. На двенадцать человек — только шесть дыхательных масок. Спасательных средств в десятом отсеке было ровно столько, сколько предусматривалось здесь моряков по боевой тревоге. Шестеро были лишними. Они не успели перебежать на свои посты через горящий девятый и теперь со смертным ужасом взирали на эти черные ядовитые струи…

Первым бросился к клинкету (запорному механизму) вентиляции капитан-лейтенант Борис Поляков. Закрутил маховик с такой силой, что сорвал его со штока. Дымные струи иссякли… Смерть первая, самая скорая, самая верная, — отступила. Но за ней маячила вторая — не столь торопливая, но неотвратимая: от общего удушья в закупоренном отсеке. И каждый из двенадцати понимал, что отныне такой привычный, обжитой, удаленный от начальства в центральном и тем особенно ценимый десятый вдруг по мановению коварной морской фортуны превратился в камеру смертников. Что стоило им выдышать в двенадцать пар легочных крыл кислород из трехсот пятидесяти двух кубометров задымленного и загазованного воздуха…

Эзотеристы утверждают, что у каждого человека есть свой коридор, который ведет его к смерти, и коридор этот не замкнут, ибо и после физической кончины душа обретает новое пространство. Их же вел к гибели один коридор на всех — средний проход кормового отсека, и упирался он в стальной тупик. Даже души их не смогли бы вырваться из этой западни.

Двенадцать молодых, крепких мужчин были заживо замурованы в «духовке», разогреваемой на медленном огне. Два офицера, три мичмана, семеро старшин и матросов. Кто мог поручиться, что их фамилии не продолжат скорбный список тех, кто сгорел в девятом.

Там, в центральном посту, у кого-то возникла жестоко-милосердная мысль: пустить в десятый фреон, чтобы обреченные на верную смерть люди не мучились зря… Но командир корабля идею эвтаназии — легкой смерти — не одобрил. Подводники — смертники веры. Вера в спасение умирает только вместе с ними.

Подводник — это не просто профессия, ставшая образом жизни, это еще, и может быть прежде всего характер, то есть склад души и способ мышления.