Авантюристы - Страница 45

– Боюсь я его… За тебя замуж пошла бы, да батя не даст – убьёт скорее. Он с Фролом больно дружен, тот ему скит в узде держать помогает.

– Давай убежим отсюдова, не только в ските люди живут. Из дайги[45] выйдем, да айда в Нерчинск, или ещё дальше.

– На что жить-то будем? – поинтересовалась Любава.

– Проживём, чай не безрукий, работать буду…

– А коли словят: тебя убьют, меня насильно за кузнеца выдадут…

– Не словят, уйдём.

Неожиданно из-за низкорослых прибрежных кустов появился староста. Любава не на шутку испугалась:

– Батя… Вы откудова здесь?

– Оттудова!!! – рявкнул староста, отодвинув дочь в сторону. – Ишь ты – абаим[46], чего удумал: сбечь от меня?!

Васятка растерялся, понимая, что Иван следил за дочерью и слышал весь разговор от начала до конца.

– Иван Терентьевич, не любит Любава Фрола! Христом Богом молю, отдайте её за меня! – взмолился он.

Староста смерил взглядом парня:

– Хуже рода вашего, Костровых, в ските не найти. Отец твой сколь помню: всю жизнь не путёвым был, так и сгинул в дайге. И ты туда же: сбечь! Нет, чтобы в ските жить, жениться да детишек нарожать.

– Вот я и хочу жениться на Любаве!

– Ишь, какой шустрый: чего ты можешь дать моей дочери? Изба твоя и та покосилась, а внутри шаром покати! – Иван Терентьевич достал небольшой топорик из-за пояса. – Вот чего скажу тебе, Васятка: Любаву оставь, а то неровён час – зарублю!

После таких слов Любава осела на землю и разрыдалась.

– Не пойду за Фрола…

– А кто тебя, дуру, спросит! Велю – пойдёшь. А нет – прощайся со своим абаимом! – Иван замахнулся топором на Васятку, тот, испугавшись, отшатнулся и чуть не упал. – Говори, непутёвая, при нём говори, что пойдёшь за кузнеца! Не то! – староста снова замахнулся топором.

Любава, зная крутой нрав отца, и понимая, что тот действительно может зарубить Васятку, пообещала:

– Добро, я согласна за Фрола. Только не трогай Васятку!

Иван, довольный таким оборотом дела, сплюнул в сторону парня:

– Катись отсюдова, пока не зашиб. А ты, – обратился к дочери, – набери воды, да обратно – в скит. Излупил бы плетьми, да жаль попорчу – завтра Фрол придёт свататься.

Глава 8

На следующее утро Пелагея открыла большой деревянный кованый сундук, стоявший в горнице, аккуратно сняла льняное полотенце, присыпанное измельчённой мятой и полынью, и начала вынимать вещи, накидывая их на крышку.

Любава стояла рядом, безучастная ко всему происходящему.

– Смотри, вот сарафан, больно хорош: шитый цветной нитью и бисером, что батя покупал мне в Нерчинске. Ежели под него рубаху подобрать – ладно будет. Нравится?

Девушка стояла, потупив взор, лишь кивая на слова матери.

– Или вот – платье, материя – что надо. Матери моей ещё, сколь лет пролежало, а всё как новое. Может, его наденешь?

Любава опять кивнула. Пелагея, понимая состояние дочери, решила определиться сама:

– Ладно: сарафан и вот эту рубаху, – она сняла наряды с крышки сундука и протянула Любаве. – Вот держи, поди примерь.

– Зачем?.. Всё равно… – девушка равнодушно посмотрела на сарафан и рубашку.

– Затем, что скоро жених твой придёт, – пояснила мать. – Мне ещё стол надобно накрыть, медовуху из погреба достать.

Пелагея хлопотала по дому, готовясь к приходу жениха. Любава же, охваченная состоянием безразличия, лишь прикрывавшего истинное отчаянье, которое только может испытывать юная дева, отдаваемая в жёны жестокому нелюбому мужчине, сидела в углу горницы, сложив руки на коленях, медленно покачиваясь из стороны в сторону. Пелагея не привлекала дочь к приготовлениям, в душе жалея её, невольно вспоминая себя, молодую, – ведь любила она совсем другого парня. Но, увы, жизнь сложилась, так как есть: прожила с не любым почти двадцать лет. И чего за прошедшие годы только не пришлось пережить: муж бил, ругал и жестоко обращался в постели.

Пелагея украдкой посматривала на дочь, материнское сердце сжималось от боли. Но что она могла сделать? – с Иваном говорить бесполезно, отходит солёными розгами раз другой, и весь сказ с его стороны. В глубине души она была согласно с дочерью: Фрол ей не пара. Мало того, что жестокий, подстать Ивану Терентьевичу, жену свою, говорят, в постели замучил до смерти, да и бил её нещадно, так ещё и третий десяток разменял прошедшей весной – почитай, на тринадцать годов старше Любавы.

Пелагея разливала медовуху, в изготовлении которой считалась среди селения самой лучшей мастерицей, неожиданно за раздумьями рука дрогнула – пролила густую золотистую жидкость на отбеленный холст скатерти.

– Ну, вот… Тепереча менять заново, – сокрушалась она. – Любава достань из сундука, что в сенях, скатерть чистую!

Девушка машинально встала и направилась в сени, в которых царил полумрак даже днём. Едва ступив на их земляной пол, она почувствовала прикосновение чьих-то рук к плечам, затем ей зажали рот, и рывком дёрнули в тёмных угол за аккуратно сложенную поленницу.

– Молчи…

Она узнала голос Васятки и обомлела от ужаса: вдруг батя нагрянет, да застанет их вместе?

– Ты зачем здесь? – робко и чуть слышно спросила она.

– Бежим, этой ночью: куда глаза глядят… К негидальцам[47] податься можно, в Нерчинске нас всё равно найдут, а без паспортов далеко не уйдём…

Любава замерла: бежать… а что потом? – как жить без денег, без крова? Может, лучше и так, чем в кровати с Фролом.

– Бежим, – согласилась она. – Но коли поймают – засекут розгами насмерть.

– Тебя нет, отец пожалеет. А я… Всё равно мне, не могу без тебя жить!

Любава метнулась к Васятке, прикрыв ему рот ладошкой.

– Ты чего кричишь, мать услыхать может. Жди на рассвете около кривой ели, что на краю селенья, приду. А теперь уходи…

Любава вошла в горницу и протянула матери чистую скатерть, та же заметив, излишнее волнение дочери, сочла его всё тем же нежеланием выходить замуж.

– Иди, приведи себя в порядок, скоро уж Фрол пожалует.

Любава послушно взяла сарафан, рубаху, кокошник, приготовленные матерью, и скрылась за занавеской, дабы переодеться. Облачившись, она решительно вышла навстречу родительнице:

– Знай, не поможешь мне, удавлюсь. Грех будет не только на мне, но и на тебе с батей.

Пелагея пошатнулась от испуга, перекрестилась и как куль плюхнулась на скамью около стола.

– Чего удумала! Побойся Бога!

Любава стояла перед матерью прямая, как струна, глаза сверкали безумным огнём.

– А я его не боюсь! А есть ли он вообще, коли допускает такое? Ты вот с батей сколько лет прожила, чего думаешь, не вижу, что плачешь украдкой?! А бьёт тебя постоянно, попрекает куском хлеба!!!

– Не смей! – оборвала мать. – Многого ты не знаешь!

– И знать не хочу! А одно ведаю – не любите вы друг друга. А замужество твоё было на крови замешано: поди, батя наш ловко избавился от соперника…

– Замолчи! Христом Богом молю! Замолчи! – взмолилась Пелагея, вспомнив своего жениха, сгинувшего в тайге – все считали медведь заломал, но было и другое мнение: Иван убил, дабы самому жениться на молодой красавице.

Неожиданно, откуда-то из глубины, из потаённых тайников души, поднялась жгучая ненависть к мужу, Пелагея даже испугалась. В этот момент она была готова его убить, отомстив тем самым за загубленную молодость и сломанную жизнь.

– Хорошо… Вразумить тебя всё равно невозможно. Поди, сговорилась с Васяткой?

Любава кивнула.

Пелагея, сама того не ожидая, приняла решение: помочь дочери бежать, во что бы то ни стало! – сама же – как Бог даст… Вновь её захлестнуло чувство ненависти к мужу, дремавшее столько лет, и нежданно-негаданно разбуженное дочерью: «Пусть поплатиться за всё!» Она мысленно представила себе, как огромный медведь рвёт Ивана на части, он же истекая кровью, кается во всех своих грехах. Эта картина, рождённая болезненным воображением, доставила женщине несказанное удовольствие.