Атомная база - Страница 4

Мне так захотелось получше узнать этого человека, побеседовать с ним, расспросить его о многих вещах в этом мире, о других мирах, но, главное, о нем самом: кто он, почему он такой, но я не знала, как начать. А он снова заговорил:

— У меня совсем нет времени днем, но поздно вечером или рано утром я всегда буду рад вас видеть.

— Могу я спросить, что вы делаете днем?

— Мечтаю.

— Целый день?

— Я поздно встаю. Хотите послушать граммофон?

Он вышел в соседнюю комнату и стал заводить граммофон; заскрипела иголка, и раздались какие-то странные звуки. Сначала я подумала, что граммофон не в порядке, потому что слышен был только грохот, шум, визг и вопли, но, когда вернулся органист с торжествующим видом, как будто сам написал эту музыку, я догадалась, что все так и должно быть. Меня даже в пот бросило. Из-за стены неслись душераздирающие звуки, и я вдруг поняла, почему начинает выть собака, когда играют на губной гармонике. Я бы, вероятно, тоже завыла или, во всяком случае, скорчила гримасу, если бы органист с благоговейным видом не сидел по другую сторону стола.

— Ну? — остановив граммофон, спросил он.

— Не знаю, что и сказать.

— Не кажется ли вам, что вы могли бы написать такую музыку сами?

Я не стала этого отрицать.

— Возможно, если бы у меня было несколько консервных банок, пара крышек от кастрюль и кошка.

Он улыбнулся.

— Величие подлинного искусства в том и состоит, что даже тот, кто ничего не умеет, уверен, что может создать произведение искусства, если он достаточно глуп, конечно.

— А будет ли это действительно прекрасно? — спросила я. — Или у меня такая грубая душа, что я…

— Наша эпоха, наша жизнь — вот что такое красота нашего времена. Ты слушала танец огнепоклонников, — сказал органист.

В этот момент отворилась наружная дверь и началось торжественное шествие: в комнату въехала детская коляска, которую вез молодой человек — Бог номер один.

Этот воплощенный дух — высокий, стройный и, пожалуй, даже красивый — был одет в костюм из материала в елочку, галстук у него был тщательно завязан, чему никогда не могут научиться деревенские жители. Он был с непокрытой головой, и его волнистые волосы, разделенные посредине пробором, блестели и благоухали бриллиантином. Он поклонился, посмотрел на меня горящими глазами и обнажил в зловещей улыбке прекрасные зубы — наверно, с такой улыбкой убийца смотрит на свою жертву. Поставив колясочку посреди комнаты и положив в цветы какой-то плоский длинный треугольный предмет, упакованный в бумагу и обвязанный веревкой, он подошел ко мне — мне показалось, что от него пахнет рыбой, — протянул влажную руку и пробормотал что-то похожее на «Иисус Христос». А может быть, он сказал «Йене Кристинссон». Я поздоровалась, встав, как это полагается в деревне. Потом я заглянула в колясочку: там спали два всамделишных близнеца.

— Это Бог Бриллиантин, — представил органист.

— Господи боже, что же вы так поздно ходите с такими чудесными малышами? — удивилась я. — Где их мать?

— Она в Кеблавике,[13] — ответил Бог. — Там бал у американцев.

— Дети все вынесут, — проговорил органист. — Кое-кто считает, что плохо, когда дети лишаются матери, но это, конечно, неверно. С ними ничего не случится, даже если они потеряют отца. Вот кофе. Позвольте, но где же Атомный скальд?

— Он в «кадиллаке», — сказал Бог.

— А где Двести тысяч кусачек?[14] — спросил органист.

— «ФФФ», — ответил Бог, — Нью-Йорк, тридцать четвертая стрит, тысяча двести пятьдесят.

— Никаких метафизических открытий, никаких мистических видений, никаких теологических откровений? — поинтересовался органист.

— Ни черта, — буркнул Бог. — Вот только Оули Фигур утверждает, что сумел связаться с Любимцем народа,[15] сопляк паршивый. А что это за девушка?

— Ты бог и не должен спрашивать о людях, это не принято, — ответил органист. — Кто он такой — это частное дело человека. И уж тем более его частное дело, как его зовут. В прежние времена бог никогда бы не стал об этом спрашивать.

— Ну, а как Клеопатра, она уже поправилась? — спросил Бог.

— Что значит поправилась?

— Я видел ее в больнице. Она была в прескверном состоянии.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду?

— Она была очень больна, — пояснил Бог.

— Никогда нельзя быть слишком больным, — заметил органист.

— Она плакала, — настаивал Бог.

— Страдание и наслаждение так близки друг к другу, что их трудно различить, — сказал органист. — По-моему, самое большое наслаждение — это быть больным, очень больным.

В дверях раздался фанатический, благоговейный голос:

— Хоть бы мне, наконец, заболеть раком.

В комнату вошел молодой человек, с лицом цвета слоновой кости и слабым намеком на пушок на щеках. Портрет иностранной знаменитости, видовая открытка, какую встретишь в крестьянском доме над фисгармонией и какую можно купить в любой лавочке, он был одновременно похож на Шиллера, Шуберта и лорда Байрона. Он в ярко-красном галстуке и грязных ботинках. Обведя комнату напряженным взглядом лунатика (казалось, каждый предмет, одушевленный или неодушевленный, вызывает в нем раздражение), он протянул мне свою длинную руку, такую мягкую, что мне почудилось, будто я дотронулась до рыбного студня, и проговорил:

— Беньямин.[16]

Я посмотрела на него.

— Ничего не могу поделать, — сказал он. — Младший брат — это я, страшная ветвь генеалогического древа — это мой народ, пустыня — это моя страна.

— Они начитались Священного писания, — пояснил органист, — и теперь святой дух снизошел на них. Они обрели божественность, без посредничества папы, по методу нашего друга Лютера. Выпей чашку кофе, Атомный скальд.

— Где Клеопатра? — осведомился Беньямин.

— А ну ее, — ответил органист. — Положи сахару в кофе.

— Я ее обожаю, — заявил Атомный скальд.

— И мне нужно повидать ее, — вмешался Бог Бриллиантин.

— Вы думаете, она будет возиться с какими-то двумя богами? — спросил органист. — Ей нужны ее тридцать мужчин.

Тут я не выдержала и сказала:

— Я вовсе не воплощенная добродетель, но о такой распущенной женщине никогда не слыхала и позволю себе усомниться в ее существовании.

— Распущенных женщин нет, — заметил органист. — Это предрассудок. Есть женщины, которые тридцать раз спят с одним мужчиной, и женщины, которые спят по разу с тридцатью мужчинами.

— И женщины, которые не спят с мужчинами, — добавила я, думая о самой себе. Мне стало душно, я видела все как сквозь туман и покраснела до самой шеи. Наверно, у меня был очень глупый вид.

— Блаженный Августин говорит, что половой инстинкт не зависит от воли, — продолжал органист. — Святой Бенедикт спасался только тем, что нырял голый в крапиву. За исключением безбрачия пет половых извращений.

— Позвольте мне проводить вас домой? — предложил Бог Бриллиантин.

— Зачем? — спросила я.

— Ночью по улицам ходят янки.

— Ну и что же?

— У них винтовки.

— Я ничуть не боюсь винтовок.

— Они вас изнасилуют.

— А вы будете драться из-за меня?

— Да, — язвительно улыбнулся Бог Бриллиантин.

— А близнецы?

— Беньямин отвезет их в «кадиллаке». Если хочешь, я побью Беньямина и отниму у него «кадиллак». Я имею такое же право красть машину, как и он.

— Пойду на поиски Клеопатры, — сказал Атомный скальд Беньямин.

— Только сначала сыграйте нам что-нибудь, — предложил органист. — Спешить некуда.

Бог Бриллиантин встал, взял плоский треугольный предмет, который он положил между цветов, снял с него бечевку и развернул бумагу. Это была вяленая треска. Он искусно натянул вдоль рыбы две бечевки наподобие струн и начал играть. Бог очень ловко ударял правой рукой по бечевкам, как по струнам, и при этом раздавался звук, похожий на звон гавайской гитары. Он тихонечко напевал какую-то мелодию, а ударив по струнам, дергал себя за нос, зажимая ноздри пальцами, — от этого и получался гитарный звон. Атомный скальд вышел на середину комнаты и встал в позу величайшего человека в мире. Мне и в голову не приходило, что он может петь, поэтому я удивилась, когда он открыл рот. У него был высокий и одновременно низкий голос — это был актер, который умел задеть самые чувствительные струны души и искусно подражал итальянским рыданьям. Он повернулся ко мне и запел: