Атамановка ( Рассказы ) - Страница 9

Под дулом пулемета, в котором, кстати, даже не было патронов.

От всех этих мыслей Митька опять начинал злиться, а коня номер сорок девять даже слегка стукнул кулаком в морду, когда тот потянулся к его ладони, подумав, наверное, что там овес.

В первую же ночь после перехода границы Митька потерял двух лошадей.

Вечером, когда отряд спешился и встал на привал, он согнал их всех на открытый пригорок и, задав им овса, присел рядом с мужиками к костру. Ему дали поесть, напоили горячим чаем, а потом сказали, чтобы он шел ночевать с лошадьми.

“Там же никого нет, – возразил Митька. – Чего им будет? И как мне там спать, на снегу?”

“А ты думал – пирожки за печкой трескать приехал? Давай, паря, двигай. Никто тебя с нами силком не тащил. Если командир увидит, что ты не при лошадях, считай – конец тебе. Он человек серьезный”.

Митька выпросил на ночь тяжелый тулуп, пинками разогнал сгрудившихся для тепла лошадей, забрался в самую середину табуна и постарался закрыться их крупами от резкого ветра, который гулял на пригорке туда и сюда. Стоять в этой постоянно движущейся массе было непросто, но Митька постепенно приноровился и переступал с ноги на ногу как раз в те моменты, когда начинали беспокоиться ближние к нему кони.

Их огромные теплые бока мягко давили на Митьку со всех сторон, иногда поддерживая его так крепко, что он мог даже поджимать ноги и висеть некоторое время, поглядывая на звезды и думая о чем-то своем.

Вскоре усталость от дневного перехода и от предыдущей бессонной ночи все-таки одолела его. Митька сам не заметил, как задремал, закинув руку и положив голову на спину притихшей, наконец, а может быть, догадавшейся, что человек сильно устал, лошади. Ему снилось лето и мамка – снилось, как он играет ей на гармони, а она стоит в сенях и смеется. Потом приснилась Нюрка, которая почему-то косила глаза и лаяла, как собака.

“Я тебя, сучонок, кончу прямо сейчас!” – кричал Водяников, размахивая наганом, с рукоятки которого уже капала Митькина кровь.

Сам Митька, ничего не соображая, лежал между уходящих куда-то вверх, в темноту, длинных и тонких лошадиных ног, и пытался нащупать у себя во рту недостающие передние зубы. Боли он еще не испытывал, но чувствовал, как под неловкими пальцами что-то хрустит.

“Убью! – повторял Водяников. – Сколько лошадей должно быть? Сколько?”

“Пятьдесят четыре”, – пробормотал Митька, еле ворочая в кровавом месиве языком.

“Пятьдесят четыре! – заорал одноглазый. – Пятьдесят четыре! А сейчас сколько?”

“Я… я не знаю”.

“А кто знает? Кто знает, огрызок паршивый!”

Митька приподнялся со снега и потряс головой.

“Кто знает – я тебя спрашиваю!”

Водяников снова склонился над ним и приставил свой наган ему к затылку.

“Сейчас бабахнет, – вяло подумал Митька. – Улечу”.

“Встал быстро!”

Сплюнув кровавый сгусток на снег, Митька с трудом поднялся на ноги.

Ночь со своей луной и звездами плыла вокруг него, как затянувшееся вступление к “Цыганочке с выходом”.

“Товарищ командир…”

“Отставить! Слушать меня!”

“Так точно…”

“Смотри! – Водяников схватил его за шиворот и ткнул наганом в сторону светящихся за деревьями костров. – У меня там пятьдесят два бойца. Двоих ты только что приговорил к смерти. Без лошадей по снегу отсюда домой не уйти. Понял? А значит, утром можно просто выбрать два человека и расстрелять. Они все равно считай что покойники…”

“Товарищ командир!”

“Молчать!.. Но я расстреливать их не буду. Одного посажу кому-нибудь за спину, а второй поедет на твоей лошади. И для этого утром я расстреляю тебя, сволочь! Понял? Чтобы ее освободить”.

“Так точно”.

“Вот из этого вот нагана”.

Митька втянул обжигающий воздух разбитым ртом и облизнул спекшиеся от крови губы.

“Так что, если хочешь жить, давай чеши в лес, сучонок, и верни мне коней. Быстро!”

Он сильно толкнул Митьку в сторону темной стены деревьев, а сам, не оглядываясь, пошел туда, где горели костры.

“Попробуй потеряй мне еще одну!” – крикнул он, по-прежнему не оборачиваясь.

Митька постоял немного на месте, подумал и потом медленно, как будто уже на смерть, побрел к темному лесу.

Обе пропавшие лошади оказались совсем близко. Они отошли от табуна всего на сто метров. Просто из-за густого кустарника с пригорка их не было видно. Митька тихо подошел к ним, погладил одну по шее, опустился на снег и осторожно потрогал языком опухшие десны. Потом зачерпнул полную пригоршню снега и, застонав, набил им горячий рот.

Над головой у него перемигивались яркие звезды.

Весь следующий день он то и дело падал с коня. На открытых безлесных пространствах снег под ярким февральским солнцем блестел так сильно, что Митьке все время приходилось зажмуриваться, и это зажмуривание как-то незаметно переходило у него в сон. Кони по целине шли неспешно, мягким, убаюкивающим шагом, поэтому шансов справиться с обволакивающей дремой у не спавшего две ночи подряд Митьки не было никаких.

“Соскальзывает! – кричали задние. – Опять соскальзывает!”

“А ты плеткой ему подсоби!” – отвечали откуда-то из головы растянувшейся конной колонны, и со всех сторон гремел смех.

“Я щас, – виновато бормотал Митька, выныривая уже почти из-под брюха своего коня. – Щас, щас. Всё, больше не буду”.

Он покрепче усаживался в седле, вытягиваясь и неестественно выпрямляя спину, стаскивал варежку и пытался укусить покрасневшую от мороза ладонь, чтобы проснуться, но просыпался не от ожидаемой боли в руке, а от внезапной боли во рту, потому что вспоминал о выбитых ночью зубах только после того, как уже становилось больно.

Впрочем, и эта боль приводила в чувство совсем ненадолго. Митька морщился, натягивал варежку, щурился на снег, невольно подстраивался своим внутренним покачиванием под удобный конский шаг, спина его горбилась, и через пять минут он засыпал снова.

Ближе к вечеру, когда солнце слепило уже не так нещадно, Водяников остановил колонну посреди леса и, собрав вокруг себя командиров взводов, отъехал с ними чуть в сторону. Они спешились метрах в пятидесяти от основного отряда и начали что-то обсуждать. Водяников горячился, орал на своих помощников, хватал их за ремни и бил по седлам коней рукояткой плети.

“Заблудились, на хрен”, – сказал кто-то рядом с Митькой.

“Чо?” – переспросил тот, с трудом поворачиваясь на голос.

Несмотря на туман в голове, сквозь который разобрать было уже почти ничего невозможно, он все-таки узнал человека, просившего у него в

Архиповке подать ковшик.

“Чо-чо! – раздраженно повторил человек. – Заблудились – вот чо!”

“А-а”, – сказал одуревший Митька, пытаясь удержаться в седле.

“К обеду должны были выйти на них, – продолжал человек. – А где она, ети ее, эта Романовка? Опять будем ночевать в лесу. Говорили же, надо брать с собой бурятов! Сами, на хрен, дороги не знают никто!

Командиры, ети иху мать!”

Когда отряд снова тронулся, Митька оказался в самом хвосте колонны, потому что крепко уснул, пока Водяников ругался со взводными. Конь, на котором он уже сладко спал, пошел с места, только поняв, что все остальные лошади впереди, а сзади совсем ничего – один пустой лес и в нем волки. Бойцы, злые оттого, что опять придется спать на снегу, проезжали мимо Митьки, не обращая на него никакого внимания.

Внезапно весь отряд встал, и впереди что-то началось. Те, кто ехал ближе к голове колонны, ринулись, ломая строй, куда-то вбок, а задние, не понимая, что происходит, пришпорили коней, переходя с шага на рысь, и стали выхватывать шашки. Когда они навалились на головных, которые как вкопанные стояли перед каким-то препятствием, над лесом пролетел страшный крик Водяникова:

“Осади! Стоять всем! Застрелю!”

От этого крика, как будто от выстрела, в небо взмыла целая стая птиц. Митька вздрогнул и окончательно проснулся. Конь под ним всхрапнул, приподнимаясь от испуга на задние ноги, и понес его туда, где сбились в кучу все остальные.