Атамановка ( Рассказы ) - Страница 6

У всех этих Нестеровых был такой слух, что соседи про важные дела у себя дома старались громко не говорить. Специально Нестеровы вроде бы и не слушали, но, если их вдруг спросить, много интересного могли рассказать, это уж точно.

“Чи-во?” – удивленно протянул Витька.

“Частушки, – повторил Колька, который слегка осмелел и даже отклеился от безопасной поленницы. – Про полосатую рубаху и полосатые портки… Теперь про семечки”.

“А эту частушку я знаю, – радостно сказал Андрюха Щербатый, вертевшийся на завалинке рядом с Нюркой. – Там еще про скамеечку…”

“Нет, другая”, – покачал головой Колька.

“Тихо, вы! – заорал на них Витька. – Он зачем их поет, частушки-то?

Я чо-то никак не пойму”.

Колька пожал плечами.

“А я почем знаю?… Теперь вот про золотые часики”.

Нюрка, которая по Витькиному приказу к этому моменту уже почти слезла с завалинки, сообразила, что Витька злится теперь не на нее, а на чужих пацанов. Ее правая нога не доставала до земли каких-нибудь пяти сантиметров. Нюрка задумчиво пошевелила пальцами на этой ноге, как будто сама нога, а не Нюрка размышляла – опускаться ей совсем на землю или еще повисеть, а потом незаметно начала подтягивать эту ногу назад на завалинку. Забравшись туда, она снова заглянула в окно.

“Большие парни Митьку схватили, – сказала Нюрка, расплющив нос об стекло. – И тащат его к двери”.

При этих ее словах все пацаны во дворе и на завалинке замерли как один. Колька остановился на полушаге в двух метрах от поленницы, так и не приблизившись к дому. Витька вытаращился на своего брата, а тот приоткрыл рот, как будто хотел то ли что-то сказать, то ли засмеяться, но так и не решил, что он хотел сделать, и поэтому просто стоял с открытым ртом. Витька зачарованно смотрел ему в рот и ждал, что будет дальше.

“Вытаскивают”, – сказала Нюрка.

Дверь шумно распахнулась, из дома послышался хохот.

“Как в прошлый раз будет”, – прошептал кто-то из пацанов.

Большие парни смеющейся кучей вывалились на крыльцо. Двое крепко держали отчаянно дергавшегося Митьку.

“Пинается гаденыш! – крикнул один из них. – Запускаем в стратосферу!”

После успешного полета первого советского стратостата “СССР-1” под командованием Георгия Алексеевича Прокофьева, сумевшего побить рекорд проклятого империалиста Пикара, стратосфера в Атамановке была в большой чести.

“Раз! Два! Три!”

Толпа расступилась, и те двое, раскачав Митьку на руках, подбросили его высоко в воздух.

“Летит”, – тихо сказала Нюрка, и Митька упал лицом в пыль.

“Ну вы что, совсем дураки? У него же рука сломана!” – закричала одна из девок, тоже выскочивших на крыльцо.

Там собралась уже такая большая толпа, что рыжий Леха, который был теперь гармонистом вместо Митьки, не удержался и под общий хохот свалился с крыльца. Быстро сообразив, что народу понравилось его смешное падение, он еще несколько раз нарочно повторил его, выкрикивая всякую чепуху. Парни громко смеялись, девки им вторили, и народу на крыльце становилось все больше. Наконец, крыльцо не выдержало, заскрипело, качнулось и со страшным грохотом развалилось на части, а все, кто на нем стоял или висел на перилах, с визгом полетели на землю.

“Это чего это тут?!!” – истошно завопила бабка Верка, выскакивая из дома и тут же цепляясь за дверь, чтобы не свалиться в общую кучу.

Увидав на своей завалинке выпучившую глаза пацанву, она ловко соскочила с порога, перешагнула визжавших девок и бросилась к мальчишкам, как будто это они были во всем виноваты и как будто из-за них развалилось крыльцо.

“Захлестну!”

“Полундра!” – закричал Андрюха Щербатый, у которого отец в первую мировую служил матросом на Балтике.

Пацаны, как зайцы, бросились врассыпную. Юрка успел стащить с завалинки онемевшую от страха сестру и выскочил с ней за ворота. По дороге Нюрка сильно треснулась ногой об калитку. Витька бежал чуть позади, делая вид, что хромает, и отвлекая от них мчавшуюся на всех парах бабку Верку. Так вчетвером они пробежали до самого конца улицы, и только после этого старуха устала вилять то за одним, то за другим братом и сбавила ход.

А Митька так и остался сидеть в пыли рядом с развалившимся крыльцом и кучей-малой из копошащихся парней и девок, которые продолжали тискаться, визжать и смеяться и, казалось, вовсе не собирались вставать.

Митька сидел, опустив голову, тяжело уставившись на свои исцарапанные колени, и крепко прижимал к груди сломанную руку.

О том, куда они пропадают, Петька имел довольно смутные представления. То есть, он знал, что в основном они были все на войне, но куда они могли деться до нее – вот это вот был вопрос.

Впрочем, он редко задумывался о том, что куда пропадает. Его больше волновало, что откуда берется.

Дождь – из неба, спирт – из Китая, солдаты – с войны, дети – из пуза. В своем собственном появлении на свет он тоже не видел ничего исключительного. Все из пуза – значит, и он. Тут все было понятно.

Неясным оставалось только одно – как оно все туда попадало. С войной и солдатами еще более-менее. Со спиртом в Китае тоже можно было себе представить, но вот каким образом дождь оказывался на небе, а ребенок в пузе – вот это было да. Это было совсем непонятно.

Иногда Петька задумывался над такими вещами, и лицо у него становилось серьезным и сосредоточенным, как при мысли о еде или как в тот момент, когда он собирался отмочить какую-нибудь новую пакость. Бабка Дарья не любила у него такого лица и не трудилась особенно разбирать – чего это он там вдруг притих, поэтому Петьке временами доставалось не по делу, а как бы вперед, на всякий случай.

Так почтальон дядя Игнат всю войну старался почаще заходить ко всем подряд, чтобы к нему привыкли и не пугались, когда он постучит в дверь и войдет, наконец, с похоронкой.

У Митьки Михайлова с Нюркой все началось именно из-за дяди Игната.

Если было, правда, чему начинаться. Потому что для неожиданного появления Петьки на свет хватило, в общем-то, одного раза. Нюрка потом на станцию с дядей Игнатом уже больше не ездила. Сидела дома, перепуганная, как мышь.

Но сначала сама напросилась.

“Можно, – говорит, – дядя Игнат, я с вами буду на станцию ездить, почту возить?”

А у дяди Игната к тому времени дочь Маня как раз вышла замуж, и ему было скучно одному на телеге сидеть.

Поэтому он сказал: “Можно”.

И Артем с Дарьей не возражали. Про Митьку даже не вспомнил никто.

Что он там сидит на станции, как Змей-Горыныч, и караулит свою добычу.

Хотя, может, и не караулил. Может, само все придумалось, как только

Нюрку на станции увидел. Как она там ходит по рельсам в своем сарафане, ножкой постукивает.

“Здорово. Ты тут чего?”

“Дяде Игнату помогаю”.

“А-а. Молодец. Ну а дома-то как? В Атамановке?”

Митька болтался на станции уже, наверное, полгода. Помогал обходчикам, чего-то грузил. Но больше его видели с блатной шпаной.

Те наезжали сюда из Читы, из Приморья и втихую кумекали на проходящих поездах. Кто в карты играл, кто просто так по карманам шарил. Митька сперва с ними в кровь передрался, а потом таким другом заделался – хоть убей. Домой в Атамановку даже и не заглядывал.

“Ну так чо? Как там?”

А Нюрке было странно, что он с ней вообще разговаривает. После того как ее брата отправили вместо Митьки учиться на тракториста и тот стал в Атамановке важней чуть ли не агронома и председателя, к

Чижовым на двор Митька больше ни разу не заходил. Даже на улице не здоровался. Щурился только и в другую сторону куда-то смотрел.

А теперь сам заговорил. Первый. Поэтому Нюрке вдруг сильно захотелось извиниться перед ним сразу за всех. Она ведь еще помнила, какие они раньше все были друзья. И в школе на одной лавке сидели.

“Ты это… Не злишься больше, что Юрка в Краснокаменск тогда уехал?”

“Да нет. А чо мне?”

“Я думала – ты злишься”.