Атаман Семенов - Страница 9

— Все, отвоевался ты... Пукалку свою тоже сымай, — показал пальцем на карабин, о котором за все время погони немчик так и не вспомнил, — она тебе ни к чему...

Тут подоспели запыхавшиеся забайкальцы, дружно позадирали лохматые папахи:

— Н-ну, ваше благородие! Вы и даете!

— Чего? Чем недовольны? — Сотник недоуменно глянул на казаков: может, он действительно совершил проступок, требующий наказания?

— Всем довольны, — засмеялись казаки, — только отрываться от народа нельзя. Так и сгинуть можно.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — привычно проговорил Семенов, потом понял, что сказанул не то, виновато наклонил голову: — Извиняйте, казаки! Повинную голову меч не сечет. Больше такого не будет. В горячке все произошло.

Казаки были настырны.

— Обещаете, ваше благородие?

— Обещаю, — твердо произнес Семенов.

Но обещание так и осталось обещанием: война — штука горячая, кровь вскипает в несколько секунд, а в бедовом потомке казаков из караула Куранжи Дурулгеевской станицы кровь вообще была на несколько градусов выше, чем у остальных казаков, поэтому Семенов и воевал так лихо, не оборачиваясь назад, не окружая себя большим количеством верных бойцов и не страхуя себя подмогой — исходил из момента, быстро принимал решение и старался бить наверняка. За эту безоглядность, ухарство, всегдашнюю готовность рисковать казаки его корили и одновременно любили.

— Принимайте оглоеда. — Семенов подтолкнул к казакам немчика, круглые водянистые глаза у того вновь едва не вывалились из орбит от страха. Он закричал слезливо:

— Найн, найн, найн!

— Никто тебя не тронет, дурак, ты в плену, — сказал ему Семенов, — значит, лежачий. А лежачих в России не бьют. Жалеют.

«Обозы всей нашей бригады и наше полковое знамя были отбиты и спасены, — написал впоследствии Семенов. — Всего было захвачено немцами и отбито мною свыше 150 обозных повозок: головные эшелоны артиллерийского парка 1-го конно-горного артиллерийского дивизиона и около 400 человек пленных, кроме того, наша бригада получила возможность закончить свою операцию по овладению Цехановом, который был занят нами.

По результатам это дело кажется маловероятным, и осуществление этого подвига разъездом в десять коней объясняется внезапностью налета, быстрым распространением паники среди противника, эффект которой завершил начатое, не требуя легендарного героизма от исполнителей. Мои потери в этом столкновении выразились в одной раненой лошади.

За описанное дело я получил орден Св. Великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени, а казаки была награждены Георгиевскими крестами»[11].

Ну что ж, по делам и награды. А награды были достойными.

Прошло двадцать дней. Немцы начали вытеснять наши части из Восточной Пруссии — делали они это умело, жестко, и тогда русское командование решило: хватит немчуре наступать! Пора ворога остановить. Наметили ударить по Млаве — неприметному тихому городку, имевшему узловое значение — городок копной сидел на шоссе, по которому немцы подвозили в свои войска питание, боеприпасы, оружие, фураж.

Млаву надо было взять во что бы то ни стало. Поручили эту операцию Четвертой Туркестанской стрелковой дивизии. И дивизия увязла в боях. Германские позиции наши орудия рубили как хотели, только тряпки вперемежку с комьями земли взлетали к облакам, окопы после обработки огнем делались мелкими, как огородные грядки, казалось, в них ничего не должно сохраниться, но стоило подняться в атаку, как «грядки» эти оживали: немцы начинали вести огонь буквально из-под земли.

Обе стороны несли тяжелые потери, но оставались на своих позициях. После четырехдневных боев решено было подключить к операции казаков, точнее — Уссурийскую конную бригаду.

Штабом бригады командовал капитан Бранд — человек осторожный, который решил, что надо провести подробную разведку — затребовал от каждого полка по три разъезда разведчиков. В каждом разъезде — по десять коней.

В числе тех, кто был назначен в разъезд от Первого Нерчинского полка, был Семенов.

Бранд собрал начальников разъездов, объяснил, чего он ожидает от разведки, затем произнес:

— Самый трудный участок — шоссе, ведущее на Млаву, там все простреливается. Каждый человек виден как на ладони. Но на шоссе обязательно должен пойти один казачий разъезд. Какой именно?

Все молчали. Бранд покхекал в кулак и проговорил огорченно:

— Вот и я не знаю какой. Поэтому поступим так: кто вытянет спичку с обломленной головкой, тот и пойдет на шоссе.

Бранд достал из кармана коробок со спичками, отсчитал девять штук, у одной отщипнул головку и крепко зажал пальцами всю щепоть.

— Тяните, господа!

Все прекрасно понимали — разъезд, который пойдет на шоссе, меньше всех имеет шансов вернуться. Сотник Семенов шагнул к начальнику штаба первым. На лице его под усами блуждала некая победная улыбка. Уж кто-кто, а он хорошо знал, что от судьбы не убежишь, и если человеку уготовано задохнуться в канаве посреди крапивного гнилья, то он никогда не умрет от пули.

— Браво, сотник! — похвалил решительность Семенова капитан.

В ответ сотник качнул головой, ухватился пальцами за одну из спичек — она была тонкая, ускользала из рук, огрубелыми пальцами трудно взять — Семенов сморщился, будто поднимал что-то тяжелое, и выдернул спичку из щепоти. У спички оказалась обломлена головка. Семенов поднял спичку повыше, чтобы ее видели все.

— Вот так со мною бывает всегда, — подкинул спичку, показывая ее начальникам разъездов, добавил с незнакомой едкостью: — Будет чем ковырять в зубах.

— Браво, сотник! — еще раз похвалил его капитан Бранд.

Полдня Семенов провел в штабе, в оперативном отделе у карт, где были зафиксированы все изменения позиций, затем несколько часов проспал в дощанике, установленном в лесу, под гулкими высокими соснами, а в предрассветной темноте он был уже на ногах.

Надо было спешить — в утреннем сумраке, в тумане успеть проскочить на ту сторону фронта.

— Быстрее, быстрее, братва! — подогнал Семенов казаков и первым вскочил в седло. Забайкальцы также проворно попрыгали в седла, а сотник добавил: — Своим замом я назначаю Белова. Он не раз бывал со мною в деле, я видел его в поиске и в атаке. Лучшего помощника не найти. Возражения есть?

— Возражений нету.

— Прямо стихи какие-то. — Семенов не удержался, хмыкнул. — А теперь — вперед!

Поскакали наметом, или, как говорили учителя Семенова по Оренбургской юнкерской жизни — быстрым аллюром.

Через полчаса разъезд уже спешился у одной из пехотных сторожевых застав, которой командовал прапорщик с желтым лицом. На шее у него вздулся крупный фурункул. Когда в окопе появился Семенов, прапорщик как раз занимался им — солдаты нашли где-то несколько полудохлых стрелок столетника, распластали их, и теперь несчастный прапорщик пытался приладить их к фурункулу. Небритый унтер в мятой папахе помогал ему.

— Ну, чего тут нового? — бодрым голосом поинтересовался сотник.

Прапорщик поморщился.

— Ничего нового. Главная новость на войне всегда одна — количество убитых. А мы, слава богу, нынешней ночью потерь не понесли.

— Как лучше пройти на ту сторону?

Прапорщик поморщился вновь и, придерживая пальцами повязку на шее, приподнялся, выглядывая из окопа.

На немецкой стороне было тихо. Предрассветные сумерки затянулись: было сокрыто в этой затяжке что-то обещающее; вязкий серый воздух подрагивал, будто студень, пахло горьким — со стороны немецких окопов ровно бы весенним черемуховым духом потянуло, залах этот родил в Семенове тревожные воспоминания; он ощутил, как под глазом справа невольно задергалась мелкая жилка, в груди родилось что-то слезное, размягчающее душу, словно он провалился в собственное детство, в прошлое — нырнул в некую реку и не вынырнул из нее.

Он спросил недовольно у прапорщика:

— Чем это пахнет? Неужто газы?[12]